10 МИФОВ О СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКЕ

Антон Первушин

Миф 3: Во времена Сталина советская фантастика обслуживала тоталитарную идеологию, а потому деградировала как жанр

1

Сегодня уже почти никто не сомневается, что Советский Союз был тоталитарным государством, ни в грош не ставившим жизни своих граждан.

Под стать страшному советскому государству была и идеология — нацеленная на подавление прав и свобод, на подавление самой личности человека. Мол, именно благодаря насаждению этой идеологии и появился так называемый «совок» — трусливое существо, послушно исполняющее самые бредовые приказы сверху. «Совок» лишен воли и творческой инициативы, не дорожит честью, обладает очень специфическим и очень узким кругозором, ленив и завистлив, работает только из-под палки и «стучит» на соседей.

Понятное дело, что в процессе выведения мерзкой породы «совков» принимали участие не только бонзы из Идеологического отдела ЦК КПСС, но и писатели, перо которых приравняли к ружью. А где писатели, там и фантасты.

« Съезд писателей, открывшийся в 1934 году для того, чтобы прекратить всяческие разногласия в общем хоре писателей, — сообщает Кир Булычев в своей книге «Падчерица эпохи», — прошел под лозунгом социалистического реализма. И, как говорилось в ту пору, "товарищ Сталин указал единственно верный творческий метод в художественной литературе — это метод социалистического реализма. Произведения Горького дают нам блестящие образцы применения этого метода на практике. Съезд должен помочь писателям в претворении этого метода в жизнь".

Теперь представим себе писателя-фантаста, того же Александра Беляева, который должен воспринимать указания съезда как руководство для своей дальнейшей работы. <...>

Правила <...> были предельно четкими: воспевать окружающую действительность как лучшую в мире и невероятно счастливую. Смотреть вперед, популяризируя достижения отечественной науки и техники, самых передовых на планете, однако не заноситься в мечтах и не отрываться от задач индустриализации. Наконец, сражаться с врагами внутренними и внешними, помня, что классовая борьба обостряется, а дальше обострится еще более. В коммунизм лучше не заглядывать. <...>

Литература превратилась в заклинание. Цель всех авторов одна — не выйти за пределы установленной молитвы, а если на данный случай таковой нет, то хотя бы не разойтись в чем-то с молитвой, установленной для другого случая жизни. Так "творили" все: и авторы, уже писавшие фантастику ранее, как А.Беляев или В.Никольский, и авторы, возникшие на волне Великого перелома и сумевшие раньше и бодрее других закричать "Аллилуйя!", как Н.Баскаков, Д.Дар, Н.Сотников и другие. Писали они схоже плохо, схоже трескуче, и выхода из этого тупика не было...»

Еще более беспощадную оценку творчеству фантастов после Великого перелома дает Всеволод Ревич:

«...Литераторы быстро сообразили, что на ближайшие пятилетки перед ними выдвигаются иные задачи. Вокруг расстилалось совершенно замечательное настоящее, которое само по себе было одновременно и будущим. <...>

Сосредоточившись на прославлении успехов индустриализации и коллективизации писатели не ахти как рвались залезать в будущее, не имея на сей счет однозначных указаний.

После Ларри [речь идет о романе Яна Ларри «Страна счастливых»  — А.П.] сколько-нибудь серьезных книг о будущем не появлялось без малого тридцать лет, за исключением утопий военных. <...> Беспомощно розовощекие сочиненьица, вроде "Звезды КЭЦ" А.Беляева или "Арктании" А. Гребнева не в счет...»

После прочтения книг Булычева и Ревича складывается вполне определенное впечатление: в начале 1930-х годов советская фантастика была загнана в прокрустово ложе сталинской идеологии, сузилась до «воспевания» и «прославления», а потому перестала быть интересной, растеряла творческий потенциал, крупные писатели ушли в «социалистический реализм» и в историческую прозу, а те, кто остался, вызывают жалость и недоумение: зачем эти люди вообще взялись за перо?

Чувствуя некоторую шаткость такой трактовки истории фантастики тридцатых годов, Булычев приводит дополнительные «соображения» на этот счет:

« Может возникнуть законный вопрос, а почему не нашлось ни одного умельца, который смог бы создать нечто обобщающее, выйти за пределы описаний архитектурных монстров или тружеников станка, которые вечерами поют в опере и ходят на маскарады. Казалось бы, можно сделать шаг вперед и постараться воспеть сталинскую утопию во вселенском масштабе.

Мне думается, что против возникновения такого произведения были объективные причины. Во-первых, страх. Страх писателя ошибиться. Ведь как только ты выходил за пределы положенного набора лозунгов уже существующей утопии, ты должен был в самом деле подключать фантазию. Казалось бы, есть прецедент — комсомольские утопии двадцатых годов. Но в тех фантазиях не было страха ошибиться, выйти за рамки. Не было страха, одинаково владевшего редактором и писателем. Даже мировую революцию не страшно было изобразить, потому что прямого указания на мировую революцию не существовало.

И второе соображение: те люди, что ковали сталинскую утопию 30-х годов, оказались бездарны или старались таковыми стать. Им просто не под силу было подняться выше лозунгов — фантасты без фантазии...»

2

Прежде чем приступить к критике критиков, отвлечемся от главной темы и вспомним, что же такое идеология.

Термин «идеология» происходит от слова «идея», но описывает обычно не какую-то отдельную идею, а целую систему взглядов на мир. Человеческий взгляд на мир, в свою очередь, идеализирован — человек не видит всего, что происходит в окружающем мире, а потому упрощает, идеализирует его. Поэтому, когда речь идет об идеологии, в этот термин вкладывается еще и понятие идеализации. Мы знаем это по опыту: любая идеология содержит внутри себя некий идеал, на который следует равняться всем, кто разделяет ее. Скажем, идеология демократии содержит в себе некий идеализированный образ народовластия, который, будем честны перед собой, никогда не был реализован на практике, а с дальнейшим увеличением численности народонаселения не может быть реализован в принципе. Больше того, реализация идеализированного образа на практике частенько приводит к противоположному результату. Что касается демократии, то инверсию результата при внедрении ее идеалов в жизнь, хорошо показал Роберт Шекли в остроумной повести «Билет на планету Транай».

Сталинская идеология, которую нынче называют тоталитарной, таковой не являлась. Наоборот, ее идеалами были все та же демократия, равенство, свобода личности, свобода самовыражения.

В самой идеологии хватало, конечно, спорных идей. Одна из базовых — марксистская идея о борьбе классов — привела, как мы знаем к красному террору и истреблению большевиками «классово чуждых» соотечественников, которые не были, прямо скажем, отбросами общества. Идея обострения классовой борьбы, которую придумал уже Сталин, привела к массовым репрессиям против соратников, к кровавой «чистке» во всех сферах социума.

Но в целом советская идеология вполне соответствовала стандартам гуманизма и свободолюбия. Она, конечно, была беспощадна к врагам. Но покажите мне идеологию, в которой заложена благожелательность к противнику!

Суть советской идеологии хорошо характеризуют идеологические клише того времени. В них — революционный напор, в них — желание перекроить мир, создав более гуманное и более развитое общество, в них — мечта о сверхчеловеке будущего, которому будут подвластны стихии и сама материя.

Ничего из того, что обещалось, не было сделано. Мы вправе винить коммунистов за то, что их слова разошлись с делами, но имеем ли мы моральное право плевать на благородные намерения только потому, что кто-то, прикрываясь ими, обтяпывал свои грязные делишки? Не станем ли мы после этого такими же, как те, кого проклинаем? Не проклянут ли и нас впоследствии?

На эти вопросы нет однозначных ответов, но каждый должен ответить на них сам...

3

Очевидно, Булычев с Ревичем понимали, что вступают на зыбкую почву, — идеалы не терпят насилия над собой, на этом поле легко оступиться, — поэтому, что называется, «перевели стрелку». В обеднении фантастики оказались виноваты сами фантасты. То ли из страха перед репрессиями, то ли по велению искалеченной идеологией души, но советские фантасты стали писать все хуже и хуже. И вот тут — внимание! — опытные публицисты Кир Булычев и Всеволод Ревич совершают хитрый маневр, приписывая несчастным советским фантастам побуждения и мнения, которые последним были несвойственны.

Приведу здесь два примера, хотя мог бы привести и больше, но ограничения по объему очерка сделать этого не позволяют.

Вот как характеризует Кир Булычев одного из писателей двадцатых годов Виктора Гончарова и одну из его книг:

« На мой взгляд, наиярчайшим из приспособленцев был некий Виктор Гончаров. <...>

Книги-однодневки Гончарова написаны плохо, но залихватски. Настолько, что когда о нем упоминают критики, то уверяют, что Гончаров писал пародии.

Но пародировать ему в середине двадцатых годов было некого. Наоборот, он ковал книжки для умственно неразвитых комсомольцев. Герои Гончарова всегда "борются за права угнетенных", разоблачают капиталистов во всех углах Галактики, устраивают революции на Луне и дальних планетах. Именно Гончаров рисует одну из первых социалистических утопий.

В романах этого фантаста действуют два друга: комсомолец Андрей и молодой ученый Никодим. В своих путешествиях и приключениях попадают они и на Луну, где живут эксплуататоры везы и угнетенные невезы. В романе "Межпланетный путешественник" лунная революция побеждает, и власть везов рушится. Невезы конфискуют у везов дома, имущество, а самих, всех без исключения, отправляют в исправительно-трудовые лагеря.

Когда гости из Советской России попадают на Луну, их селят в особняке, который принадлежал до революции знатному везу. Молодые коммунисты легко обживаются в многочисленных покоях виллы, блаженствуют в реквизированной роскоши, а обслуживает их хорошенькая невезка Кайя. Неугомонный Андрей, конечно же, начинает обыскивать дом и находит в запертой комнате космический корабль (Гончаров — человек простой, у него космический корабль может оказаться и под кроватью). Корабль движется, как и все летательные аппараты у Гончарова, за счет психоэнергии.

Друзья-непоседы выясняют, что корабль изобретен бывшим владельцем дома, который заодно был и великим ученым. Андрей решает, что изобретателя надо освободить из лагеря, но не из соображений гуманности и не из преклонения перед гениальностью ученого — его надо освободить для допроса.

Андрей несется в революционный совет и там получает разрешение на изъятие из концлагеря старого веза. "Дряхлого веза с огромной головой" привозят в бетонном ящике.

Оказывается, этот старый маразматик даже не понял, за что его посадили в тюрьму. Вот потеха! Он совсем чудак: "Прожив 3025 лет, половину из них он провел в кабинете, вдали от жизни и событий". Наукой, видите ли, занимался!

Комсомольцы принялись за допрос. И часа не прошло, как вконец запуганный изобретатель признался, что он открыл Земли-двойники, на которых время идет с разной скоростью...»

Ну и так далее. Булычев еще долго топчет Гончарова ногами, показывая, какие убогие тексты тот писал и какие аморальные идеи в своем творчестве отстаивал. Все это можно было бы принять за точку зрения критика, однако не получается, потому что Булычев исказил авторский замысел до полной неузнаваемости.

Вы не читали роман Гончарова? Что ж, очень советую прочитать. Уверяю вас, это неплохая «космическая опера» — яркая, с искрометным юмором и написанная вполне добротно.

Разбор собственно пересказа Булычева начнем с мелких придирок. Во-первых, то, что Булычев называет «революцией», описано не в «Межпланетном путешественнике», а в романе «Психо-машина». Во-вторых, Никодим не был комсомольцем, а потому расширительное определение «молодые коммунисты» к этой парочке не применимо. В-третьих, Кайя не могла быть «хорошенькой» в глазах землян, поскольку гончаровские селениты довольно значительно отличаются от людей, — это все равно, что написать «хорошенькая слониха». В-четвертых, лунное общество делится не на «везов» и «неВезов», а на «везов» и «неБезов».

Теперь претензия посерьезнее — «везы» вовсе не являются эксплуататорами в классическом понимании. Дело в том, что селениты, по Гончарову, давным-давно пришли к коммунизму и достигли небывалых высот развития, однако изобретение «психо-машины» (сегодня такой фантастический аппарат назвали бы «психотронным генератором») привело к тому, что небольшая группа лиц, называвшихся «везами», захватила власть над всей Луной, телепатически подчинив себе волю миллионов «небезов».

Фактически перед нами — вариант истории Саракша, планеты из «Обитаемого острова», столь талантливо описанной братьями Стругацкими; а «везы» — Огненосные Творцы (или Неизвестные Отцы, кому как нравится). Только вот роман Гончарова был опубликован в 1924 году, а роман Стругацких появился намного позже — в 1969-ом. Проще говоря, «везы» — это обыкновенные фашисты, осуществившие захват власти и построившие образцово-показательный тоталитаризм. Но и это еще все.

«...Слухачи и донесли о новом готовящемся кровопускании.

На собрании везов были доложены цифры новой, громадной убыли в их рядах. Для сохранения нарушенного равновесия между классами решено было пустить в расход 30 миллионов небезов...

Шутка ли! 30 миллионов жизней должны были оборваться по прошествии земных суток, по мановению пальчика дегенерата!..»

Вы представляете? «Везы» готовились уничтожить тридцать миллионов своих соотечественников. При чем тут «революция»? При чем тут «борьба за права угнетенных»? Речь шла о спасении миллионов разумных существ от неизбежной гибели. Персонажи Гончарова обязаны были вступиться за «небезов» и — вступились!

Вообще-то после того, как Андрей с Никодимом, благодаря смекалке, освободили «небезов» от тысячелетней тирании, последние имели полное право закатать «везов» в асфальт, а в лучшем случае, как пишет Булычев, отправить в «исправительно-трудовые лагеря». Но гуманные «небезы» не сделали ни того, и другого — «везов» посадили в тюрьмы, в одиночные камеры, откуда собственно и был извлечен (а не из «концлагеря», почувствуйте разницу!) престарелый ученый «вез».

Дальше — больше. Вам, наверное, уже стало понятно, что «вилла», в которой отдыхают спасители с Земли, не может называться реквизированной по определению — именно «везы» были захватчиками, нагло присвоившими себе собственность лунных коммунаров. Но Булычеву очень хотелось обличить «дебильных комсомольцев».

Давайте посмотрим, как выглядел пресловутый «допрос»:

« Андрей стремглав полетел в Совет, долго там спорил и доказывал крайнюю необходимость в освобождении их бывшего домохозяина; наконец, уговорил и под конвоем небезов дряхлый вез с огромной головой был привезен в базитированном ящике на свою бывшую квартиру.

Андрей удалил небезов в соседнюю комнату, открыл ящик, который внутри имел вид жилой комнатки, и предложил везу:

— Вы свободны — выходите...

Айрани не счел нужным спешить: под громадным морщинистым лбом подозрительно бегали глазки.

— Выходите же, — повторил Андрей.

— А кто вы? — излучил недоверчиво вез.

— Я Андрей, земной житель...

— А где я?

— Вы на Луне, в своем особняке...

— А почему вы на Луне? — оробел вез.

Андрей рассмеялся:

— Разве вы не знаете, что я и мой товарищ — тоже земной житель — принимали участие в здешней революции?..

— В какой такой революции? — прищурился вез.

Тогда стал задавать вопросы Андрей:

— Почему вы сидели в тюрьме?

— Не знаю...

— Что же вы знаете?

Айрани ничего не знал, кроме своих научных изысканий. Прожив 3.025 лет, половину из них он провел в кабинете вдали от жизни и ее событий.

— Ну выходите же! — нетерпеливо повторил Андрей.

— Вы меня не убьете?

— Конечно, нет! — рассмеялся Андрей, — что я зверь, что ли, какой...

— Честное слово? — спросил вез. — Скажите «честное слово», как принято у вас на Земле...

Пришлось Андрею не только дать «честное слово», но и... побожиться перед боязливым везом...»

Далее Айрани осматривает свою квартиру и остается недоволен тем, что земляне нашли его «космический корабль».

«— Отвезите меня обратно в тюрьму... — вез снова залез в ящик.

Но старикашка притворялся: ему очень не хотелось возвращаться в тюрьму. Это Андрей чувствовал, поэтому, поймав его за ногу, бесцеремонно вытащил из ящика, дружелюбно смеясь.

Вез расплакался старческими слезами, и на том размолвка ликвидировалась. Он с увлечением начал передавать подробности своего открытия...»

Как видите, «допрос» выглядел несколько по-другому, чем его пытается представить критик.

Этот запрещенный (если не сказать сильнее!) прием Булычев применял по отношению ко всем авторам, которые ему по тем или иным причинам не нравились. На забывчивость тут не спишешь — цитаты из исходных текстов, за небольшим исключением, правильные, значит, обсуждаемые книги были под рукой. Что же подвигло уважаемого литератора на хитрую подмену? Может быть, именно то, что некоторые из «забытых» авторов не вписывались в его реконструкцию истории и их нужно было под эту реконструкцию «подогнать»?..

4

Если Булычев, давая свою интерпретацию старых текстов, еще мог рассчитывать на то, что читатели будущего поленятся искать «забытых» авторов (а ведь его расчет оправдывается!), то не совсем понятно, о чем думал Всеволод Ревич, ругая вещи хорошо известные — можно сказать, канонические. В качестве примера приведу мой любимый беляевский роман «Прыжок в ничто».

« В статьях о Беляеве можно найти немало положительных откликов на роман "Прыжок в ничто" (1933 г.), — пишет Ревич. — Кто-то даже назвал его самым зрелым из творений фантаста. Мне представляется оно самым нескладным. <...>

Несуразица на несуразице. Уже после того, как межпланетный корабль совершил посадку на Венере, руководитель полета Цандер задумчиво произносит: "Быть может, правы те ученые, которые утверждают, что на Венере нет кислорода"... Повторяю: к сему глубокомысленному заключению командир корабля пришел после завершения полета. <...>

Я был бы непоследователен, если бы считал, что эти нелепицы имеют существенное значение. Очевидно, что роман надо оценивать с других позиций. Перед нами притча, парафраз библейского сказания о ноевом ковчеге — "представители" гибнущего мира капитализма бегут от революционного потопа. Но и под этим углом зрения "Прыжок..." не выдерживает критики.

Как и всякий советский человек, Беляев знает точно: все капиталисты — тошнотворные акулы и гиены. Каиновой печатью отмечена и компания, которая подобралась на "Ковчеге". Поэтому, по мнению автора, вполне оправдано пренебрежительное, а зачастую и хамское отношение экипажа к пассажирам.

Но, позвольте, люди наняли специалистов, заплатили им деньги. Цандер, Ганс и прочие взялись за работу добровольно, не отказались и от оплаты своего труда, а потом бессовестно обманули и бросили беспомощных беглецов погибать на Венере. Их поведение иначе как подлым и бесчестным назвать нельзя. А вот с точки зрения классовой морали оно не только допустимо, но и, как видим, приветствуется писателем, должно быть, искренне считающим себя гуманистом.

Возвращаясь на Землю, Ганс поет от радости: в самом деле, как тут не радоваться — десяток капиталистических душ загубили, а впереди "ждут товарищи, наша родина, наша голубая звезда — лучшая среди звезд..." А вот нас, поумневших с годами, обстоятельства возвращения заставляют предположить, что Ганса и его коллег может ждать на Земле после победы революции товарищеская встреча иного рода: чрезвычайки и ревтройки, концепция усиления классовой борьбы в социалистическом обществе, концлагеря и т. д. В глубине души молодой коммунист все это уже несет. И вполне вероятно, что при возвращении он займет место не в кресле судей, а на скамье подсудимых. Способствовал бегству классовых врагов с Земли? Способствовал. И не помогут ему жалкие оправдания, что делал-де он это по заданию партии..

Домыслы о дальнейшей судьбе героев "Прыжка..." могут показаться бредом. Горе, однако, в том, что подобный же бред осуществлялся в реальности, в жизни, в судьбах миллионов гансов или иванов...»

Мы не будем считать эти домыслы «бредом». Мы будем считать их интонацией, которая в публицистике и тем паче в литературной критике значит порой куда больше содержания.

Тем, кто прочитал «Прыжок» в юности и успешно забыл содержание, напомню, что изначально пассажиры «Ковчега» не собирались на Венеру, а предполагали носиться в пустоте с субсветовой скоростью до тех пор, пока на Земле, благодаря эффектам, обусловленным специальной теорией относительности, не пройдут века и не воцарится капитализм. На Венеру они попали случайно — из-за аварии, спровоцированной действиями тех самых «нанимателей», о судьбе которых Ревич так печется. Сомнения Цандера вызваны неопределенностью тогдашних данных о Венере — о чем хорошо рассказано в шестой главе романа. Хамское отношение было, скорее, со стороны «нанимателей», которые почему-то полагали, что, оказавшись на космическом корабле, будут пользоваться таким же комфортом, как и на Земле. С этим отношением боролся Цандер, доказывавший, что в космосе все равны, это способствует выживанию, и обязанности по обслуживанию корабля ложатся не только на экипаж, но и на пассажиров. Кто же прав? Используя фразеологию Ревича, можно сказать, что мы, поумневшие с годами, не предполагаем, а точно знаем, что даже космический турист, выложивший за полет на орбиту двадцать миллионов долларов, выполняет определенную ЦУПом работу и не пытается от нее отлынивать, апеллируя к тому, что он — «наниматель».

Однако разъяснительная деятельность Цандера пропала втуне. Оказавшись на Венере, «наниматели» стали вести себя не по-хамски, а по-свински. Коллектив упорно не складывался. Дело дошло до того, что «наниматели» задумали убить часть «плебсов», а остальных, самых слабых, обратить в рабство. Решение Ганса оставить некоторых (не всех!) капиталистов на Венере было продиктовано сюжетом романа, — фактически «тайный агент Коминтерна» стоит перед выбором: расстрелять самых непримиримых «нанимателей» или бросить их, дав надежду на выживание. Ганс делает выбор, и опять едва не погибает из-за своего гуманизма, когда оставшиеся пытаются забить дюзы ракеты камнями, чтобы вызвать ее взрыв.

Оставим в стороне технические детали — Ревич задал вопрос: куда летит Ганс с товарищами, что его ждет? Об этом в романе ясно сказано:

«Серебристыми плотами стояли готовые к полету ракеты — торпеды, штурмующие небо. Над Землей носилась маленькая искусственная луна, где велись научные работы.

Океаны бороздили плавучие города на гигантских катках, вмещавшие в себя многие тысячи пассажиров. Плавучие фабрики и заводы, различные производства, исходное сырье для которых дает море.

На теневой стороне Земли, там, где была ночь, сверкали огненные ленты — пути земных стратопланов. <...>

Прямые поезда неслись из Европы в Америку через Берингову плотину...

Многомиллионные армии рабочих, вооруженные сложными машинами, наступали на льды Гренландии, на тропические джунгли Африки, улучшая климат, завоевывая новые площади для населения...

Взрывая и ломая льды Антарктики, люди добывали из-под земли несметные сокровища южнополярного клада...

Гигантские "виадуки" на трехсотметровых фермах еще неведомого Гансу назначения тянулись на тысячи километров...

В Атласских горах, на Памире, в Кордильерах, высились трубы "искусственных циклонов" для использования даровой энергии ветра...

Искусственные острова-аэропорты были разбросаны по Атлантическому и Тихому океанам. <...>

Обновленная Земля, и на ней иное человечество — бодрое, жизнерадостное, свободное...»

Утопия! Вот куда летит Ганс! Описанная вполне в духе тех утопий, которые советские фантасты выпускали пачками в течение 1920-х годов. Почему мы должны верить критику и на основании его умозрительных предположений думать, что Ганса в этой утопии ждет арест и смерть?

Мир, описанный Беляев, так и не возник, но говорить, что подобные утопические ожидания недопустимы, означает отказывать всей фантастике (а не только советской) в праве на существование. Александр Беляев (а вместе с ним Ганс) верили, что будущее наступит — «бодрое, жизнерадостное, свободное». И не их вина, что потомки не оправдали надежд...

5

Очень трудно говорить о деградации или, наоборот, о подъеме советской фантастики сталинского периода, когда две основные книги по ее истории основываются на искаженном представлении того, как «сталинские» фантасты писали и какие идеи отстаивали. Исчезает почва для дискуссии. Вместо нормального анализа получается нагромождение цитат из работ критиков и текстов критикуемых авторов. Нет ничего бессмысленнее войны интерпретаций...

Тем не менее, анализировать необходимо, иначе мы проскочим мимо важного момента, на котором я хотел бы зафиксировать ваше внимание. Советские фантасты во все времена придерживались весьма гуманистических взглядов. Даже те из них, кто душой и телом был предан делу мировой революции и лично товарищу Сталину, не оправдывали насилие, а если их персонажам и приходилось к этому насилию прибегать, то только в ситуациях безвыходных — когда от решительных действий зависит жизнь или смерть людей. От решительности комсомольца Андрея зависело, жить или умереть небезам. От решительности тайного агента Ганса зависело, жить или умереть ему самому и его друзьям «плебсам». Часто эти безвыходные ситуации выглядят искусственными, но в том и отличие фантастики от других направлений в литературе, что она имеет право на конструирование ситуаций, которые не могут произойти в нашей реальности. Особенность жанра.

Быть может, именно поэтому сталинисты хотели уничтожить фантастику, сузив ее функции до «воспевания» окружающей действительности? Высекли ее образцово-показательно, чтобы другим неповадно было?

Да нет, не похоже. Идеология советских фантастов вполне соответствовала установкам коммунистической партии, ведь партия на словах тоже строила самое гуманное общество на Земле — общество, в котором равенство, личная свобода, высокая ответственность, взаимовыручка и самопожертвование должны были стать нормами жизни.

Так что же все-таки произошло с фантастикой в первой половине этих проклятых 1930-х годов?!

6

Возвращаясь к основной теме нашего разговора, следует признать: 1934 год действительно был страшен для советской фантастики и фантастов. Но причина лежит не в идеологической области, как предполагают мифотворцы, а в организационно-методической.

Это может показаться удивительным, но одной из самых обсуждаемых тем на Первом съезде писателей, состоявшемся в 1934 году, была тема литературы для подростков и молодежи, к коей безусловно относится и фантастика во всех ее проявлениях. Задавая тон дискуссии, известный детский писатель Самуил Яковлевич Маршак говорил:

« Ребятам нужна художественно-научная, географическая, историческая, биологическая, техническая книжка, дающая не разрозненные сведения, а художественный комплекс фактов.

Такая художественно-научная литература для детей у нас уже создается. Ее читают не только у нас, но и за рубежом, переводят и в Америке, и во Франции, и в Японии, и в Индии, и даже в маленькой Исландии...»

Именно это Маршак называл фантастикой, разделяя вообще детскую литературу на следующие поджанры: «историческая, географическая, сказочная, научно-фантастическая книга». Заметьте! Сказочные и исторические книги (к последним относили и приключенческую литературу, очень часто использовавшую фантастические допущения и сюжеты) отделены от фантастики по определению. Продолжая выступление, Маршак еще больше дробит жанр, вводя термины «сказка о животных», «советская сказка» и тому подобные. Под конец от собственно «фантастики» остаются только рожки да ножки. К этому вопросу мы еще вернемся, однако на основе доклада Маршака (он есть в Интернете — отыщите!) можно сделать вывод, что фантастике после съезда оставили только одно поле для деятельности: заниматься научно-техническим просвещением подростков. Утопию отправили гулять в «соцреализм», сказочную фантастику, — в «советскую сказку», приключенческую фантастику — в «историческую и географическую книгу». Не удивительно поэтому, что некоторое время новоиспеченные руководители молодежных журналов просто не понимали, что именно должны писать фантасты. Ведь отняли все, чем фантастика славилась в двадцатые!

Почти сразу в борьбу за расширение толкования фантастики включился Александр Беляев. Ему было тесно в тех рамках, которые определили съезд и Маршак.

И Беляев победил! Уже в 1939 году произошло то, что Булычев в «Падчерице» называет «малой революцией в довоенной фантастике», но не пытается анализировать ее причины, потому что это разрушило бы всю его концепцию. Но это была не революция — это было возвращение фантастике ее функций.

Фантастика, конечно же, издавалась и в течение этих пяти лет — с 1934 по 1938 годы, однако многие произведения просто перестали считаться фантастическими.

Впрочем, все же одно из направлений в фантастике навсегда было вычищено из литературного процесса. Лозунгом Первого съезда стала декларация: «Нам не по пути с Прустом и Джойсом!», брошенная в массы социал-демократом и автором утопий Карлом Радеком. Любая литература, экспериментирующая с формой, словом и психологическим образом, оказалась под запретом. Судьба тех, кто писал такую литературу (ее обвиняли в «оторванности от действительности»), была незавидна. Примером может служить судьба Андрея Платонова.

Но о судьбе Платонова и экспериментальной фантастики мы поговорим в следующем очерке...

(Продолжение следует...)

Источники:

Беляев А. Прыжок в ничто (научно-фантастический роман). — М.—Л.: Мол. гвардия, 1933.

Булычев К. Падчерица эпохи: Избранные работы о фантастике. — М.: ООО «Международный центр фантастики», 2004.

Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917-1953. — М.: Международный фонд «Демократия», 1999.

Гончаров В. Межпланетный путешественник (фантастический роман, продолжение и окончание романа «Психо-машина»). — М.—Л.: Мол. гвардия, 1924.

Гончаров В. Психо-машина (фантастический роман). — М.—Л.: Мол. гвардия, 1924.

Горький М. Советская литература. Доклад на Первом всесоюзном съезде советских писателей 17 августа 1934 года // В газ. «Правда». — 1934. — 19 августа.

Колкер Ю. 1934: Вальпургиева ночь русской литературы — Электронная публикация: http://www.vestnik.com/issues/2004/0818/win/index.htm

Маршак С. О большой литературе для маленьких // В сб. «Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6.» — М.: «Художественная литература», 1971.

Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. — М.: Институт востоковедения РАН, 1998.

Саватеев В. «Нам не по пути с Прустом и Джойсом...» (Первый съезд советских писателей: между литературой и политикой) — Электронная публикация: http://exlibris.ng.ru/kafedra/2004-08-05/3_gorkiy.html