ПОРАЖЕНЬЯ И ПОБЕДЫ

Михаил Назаренко

С.Лем. Фантастика и футурология (в 2-х т.). — М.: АСТ; Ермак, 2004 (сер. «Philosophy»).

Станислав Лем — писатель настолько многообразный, что Филип Дик однажды — то ли в шутку, то ли поддавшись безумию — написал письмо в ФБР, где раскрыл страшную тайну: «Лем» — это крепкая рабочая группа, которая по заданию компартии подрывает американскую фантастику...

Фантаст (или, если угодно, фантазер, блестящий выдумщик); прозаик; философ. Эти три ипостаси вот уже несколько десятилетий тянут в разные стороны, и, пожалуй, только в двух-трех книгах работают заодно. Но если проза польского писателя нам известна досконально, благодаря двум собраниям сочинений, то философские его труды мы до сих пор знали фрагментарно. После русского издания «Суммы технологии» наступил долгий перерыв — три с половиной десятилетия! — и только на рубеже 2003 и 2004 годов увидела свет книга, которая в анонсах «АСТ» мелькала еще с 2000-го. Но поскольку польское издание двухтомной «Фантастики и футурологии» вышло в 1970-м — несколько лет ожидания можно стерпеть.

Традиционно эту фундаментальную работу Лема называют приговором американской фантастике, предельно жесткой критикой ее интеллектуального убожества. Отчасти это так и есть — иначе Лема не изгнали бы из Всемирной (читай — американской) ассоциации фантастов, что, в свою очередь, вызвало громкий скандал и выход из Ассоциации нескольких возмущенных писателей (в том числе Ле Гуин и Муркока).

Свести монографию к «внутрицеховым разборкам» невозможно, хотя глава «Социология НФ» стирает в порошок как создателей, так и потребителей «продукта» — и фэндом в целом. Но критика конкретных текстов — это побочный продукт. Что действительно интересует Лема, так это сущность фантастики. Заглавия частей и глав говорят сами за себя: «Язык литературного произведения», «Мир литературного произведения», «Структура литературного творчества», «Проблемные поля фантастики» (с подразделами — «Катастрофа», «Роботы и люди», «Метафизика НФ» и т.д.).

Звучит это очень серьезно, да и читается нелегко (хотя Лем постоянно прерывает изложение живыми примерами и язвительными разборами), но самое важное автор повторяет настолько упорно, что упустить это невозможно, а для ленивых и непонятливых — книга завершается кратким послесловием Ежи Яжембского.

Лем исследует неиспользованные возможности НФ — но не в привычном для нас духе («А вот какую темку еще неплохо бы отразить...»). Нет, речь идет о внутренних возможностях, от манеры повествования до особенностей построения миров. Лем показывает, какими нехитрыми приемами пользовались создатели «оригинальных» произведений — и как подобным образом можно «клепать» десятки и сотни однотипных по своей структуре текстов. Лем говорит об эскалации фантастического: чем больше масштаб событий, тем, стало быть, серьезнее тема — вот только отсутствию мысли это не поможет.

И за всеми этими деревьями теоретических рассуждений Лем не теряет лес — бесконечный лес возможных и непротиворечивых миров, в который заходили немногие, да и те главным образом топтались на опушке. (Поэтому закономерно, — хотя и не очень скромно! — что главным положительным примером книги оказываются книги самого Лема.)

Время от времени автор отходит от основной темы (никогда, впрочем, не забывая к ней вернуться), и на свет являются небольшие эссе, размышления на разнообразнейшие темы, от фрейдизма до гонки вооружений. Пожалуй, если когда-нибудь из подобных отступлений (которые нередки едва ли не во всех произведениях Лема) будет составлен сборник, он-то и окажется Главной книгой писателя. Фехтовальные выпады легче разглядеть, если наблюдать их отдельно, а не в потоке интеллектуальной схватки.

Филиппики Лема звучат очень убедительно — и, положа руку на сердце, скажем, что зачастую он совершенно прав, когда доказывает интеллектуальное и художественное убожество очередной Безусловной Классики НФ (яркий пример — анализ «Дела совести» Блиша: Лем-атеист фактически защищает церковную догму от безграмотной НФ-обработки!).

Но не менее часто бывает иначе: убиваемый Лемом текст сопротивляется, причем довольно активно. Марсиане семи полов не могли бы размножаться? Но «Мираж» Саймака — не об инопланетном сексе. Общество и культура андрогинов не продуманы, как надлежит? Но «Левая рука Тьмы» — роман о любви. История о раздавленной бабочке не выдерживает критики? «И грянул гром» — рассказ не столько об изменчивости истории, сколько о противостоянии вневременному Злу. Брэдбери вообще инфантилен, а «Фаренгейт» — ну совсем не страшный роман? Это уже не литературоведение, а критика, причем не особо доказательная.

Лем, разумеется, понимает, что для метафорических текстов бытовая достоверность («веристичность», в его терминологии) — не главное. Но то, что провозглашается (и справедливо!) великими достижениями Кафки и Борхеса, оказывается неприемлемым, как только антураж меняется с условного на научно-фантастический. Неудивительно, что едва ли не образцовыми Лем объявляет книги таких слабых писателей, как Олаф Степлдон и Фред Хойл. Зато какие идеи высказаны!..

Лем не приемлет также (даже в тех книгах, которые ему нравятся) изначальную заданность событий: так, «Гимн по Лейбовицу» Уолтера Миллера начинается последствиями ядерной войны и неминуемо должен закончиться новой катастрофой. Автор, по мнению Лема, тем самым отвергает все возможные варианты развития сюжета и подгоняет его под свою идеологию. Разумеется, так оно и есть; со времен Аристотеля известно, что литература говорит о необходимом, и обязанность любого писателя доказать, что события не могли произойти иначе. А разве сам Лем не выстраивает свои книги так, чтобы показать пустую, холодную, хаотичную вселенную? Это уже не физика (что бы ни утверждал автор «Соляриса» и «Гласа Господа»), это метафизика!..

«С писателем Х не обязательно соглашаться, чтобы с интересом читать его книги» — слова расхожие, но, тем не менее, верные. Книги Лема — холодный душ, весьма неприятный и колкий, но полезный для закалки разума. Неважно, захочет ли кто-то ответить на вызов автора «Фантастики и футурологии» или же постарается доказать, что лемовское понимание НФ чрезмерно узко и однобоко. Важно, что труд Лема не пропадет втуне. Если, конечно, кто-либо из фантастов осилит и осмыслит эту книгу.

И, традиционно, о переводе. В свое время издательство «АСТ» обещало, что переводы Лема будут вычитывать профессиональные философы — этого, к сожалению, не произошло. Сложнейший текст по-русски воссоздал талантливый переводчик Е. Вайсброт, редактуру произвел в высшей степени эрудированный В. Борисов — и тем обиднее, что они допустили ряд ошибок в сферах, выходящих за пределы фантастики. Нет и не было философа по имени Роланд Бартес — был Ролан Барт. Скандально известный роман называется «Венера в мехах», а не «Венера в шубе». А одна из латинских фраз, которые Лем по обыкновению приводит без перевода, означает «Душа человеческая по природе своей христианка», а вовсе не «Живучесть — естественное свойство христианина»...

А ведь нас ждет еще «Философия случая» — как говорят, самая трудная книга Лема. Посмотрим, как переводчики справятся с ней.