ПОСЛЕДНИЙ РАСЧЕТ

Лариса Подистова

Подвальные ступеньки холодили ноги даже через подошвы сандалий, а может, просто снизу тянуло ледяным сквозняком. Каждая ступенька была со своим характером. На четвертой выбоина — можно оступиться, у седьмой давным-давно раскрошился край, восьмая неровно залита цементом; десятая, последняя, была выше остальных, с нее нога ухала вниз, и казалось, ты начинаешь падать… Сейчас приходилось особенно осторожничать, чтобы не пролить молоко, дрожавшее белым пятном где-то на уровне Санькиного живота: ни загорелых до шоколадного оттенка рук, ни миски, в которой это молоко плескалось, не разглядеть было в темноте. Тяжелый электрический фонарик оттопыривал карман ситцевого платья и при каждом шаге сильно бил по бедру.

Ступеньки кончились. Санька остановилась. Даже не оборачиваясь, она знала, что на лестницу сверху, издалека, безрадостно сочится серый свет — и не подумаешь, что снаружи яркий июльский полдень. Из темноты, которая стыла впереди, в лицо веяло затхлой, нехорошей прохладой. Темнота густела в глубину, и нельзя было понять, велик ли подвал, далеко ли другой его край…

— Принесла?

Санька вздрогнула и почувствовала, как несколько прохладных молочных капель пробежали по ее пальцам и, упав на ноги, защекотали ступни.

— Принесла, принесла… Чего ты пугаешь? Хоть бы поздоровался…

— Ставь сюда, на ящик от баяна. Тихо, не споткнись! Здесь у бабки твоей чугунки какие-то понаставлены. Здравствуй, здравствуй…

Того, кто все это говорил, Санька никогда не видела. Его и нельзя было увидеть — сейчас. Вот раньше, если верить его рассказам, можно было даже потрогать, и за руку взять, и попросить поиграть на гармони или вырезать из тополевой веточки свистульку. Только Санька по-прежнему не понимала, верить ему или нет.

— Пахнет-то как, а? Эх, не умеем мы, люди, при жизни жизнь ценить! Помню, маманя моя надоит молока в ведро, принесет в дом, а я уж тут как тут с кружкой. И запах, запах молочный по всей горнице! А нынче — даже капельки не могу языком слизнуть…

— Значит, ты маму свою помнишь? — заинтересовалась Санька. — И дом тоже? А как звать тебя, вспомнил?

Темнота вокруг раздраженно шевельнулась, так ощутимо, что девочку обдало холодом и даже плошка на ящике тихонько звякнула.

— Сколько раз тебе говорить, бестолковая — не помню я имени! Нет его у меня, не положено. И чего привязалась…

— Ну, нет так нет, — покорно согласилась Санька. Она за время знакомства уже подустала, стараясь понять, как это может быть, чтобы не было имени. И кем не положено, и почему… Что и говорить, нрав у незримого обитателя подвала был не из легких. Но то ли Санькино любопытство было виной, то ли в ней рано начала просыпаться женская жалеющая душа, только капризы собеседника ее не обижали и не отталкивали.

Темнота чуть слышно, благоговейно дышала, впитывая аромат свежего молока, почти неразличимый, как думалось двенадцатилетней Саньке, в стойком запахе плесени и лежалых вещей. Голые Санькины коленки мерзли, в дырках сандалий гулял сквозняк, а к плечам то и дело липла паутина. И было совершенно непонятно, оставаться еще Саньке или уходить. Она потерпела несколько минут, молча переминаясь с ноги на ногу, а потом не выдержала и ляпнула:

— Бабушка сказала, что ты — дезертир.

Стало совсем тихо, так что сама тишина по-комариному тоненько запела в ушах. Невидимый собеседник замер, осознавая услышанное.

— Так ты что… Ты что это — рассказала ей про меня?! Ты…

— Совсем нет! Я только спросила ее, как называется человек, который убежал из боя. Вот и все. Она сказала, что дезертир — это все равно что предатель. Их во время войны расстреливали.

— Вон что… — теперь со всех сторон веяло не сквозняком, а настоящим холодом. Колючей зимней злобой, почти ненавистью. У Саньки больно заныло сердце, как будто именно к нему, к самому источнику Санькиной жизни, и подбирались невидимые ледяные пальцы. — Бабка твоя где тогда была, а? Сопливой малолеткой в подполе сидела! На нее хоть раз в жизни танки перли? Перли, я спрашиваю?! Ты знаешь, как это — когда земля под ногами ходуном, а на тебя железо прет, и голоса собственного не слыхать? «Дезертир! Предатель!» Мне сам лейтенант Величко велел, чтобы я уходил. Так и сказал: это… как там оно… ты, мол, того… Не помню уже точно. А сколько их было, ты видела? Двенадцать «тигров» только с нашего краю! Как они все разворотили, боже мой… И мы ведь одни уже были, последний орудийный расчет на левом фланге… Ты знаешь, что от человека остается, когда рядом танковый снаряд взрывается? Говори, знаешь?!

— Да не знаю я! — не выдержав, заревела Санька. — Но ты же солдат!

— Дура, какой я тебе солдат? Меня на фронт из ФЗУ забрали, только орудие заряжать научили — и в бой! Я слесарь, а не солдат, поняла? Поняла, спрашиваю?

Санька всхлипнула, не зная, что возразить. Потом упрямо насупилась и выпалила:

— Поняла, поняла! Только твой лейтенант погиб, чтобы другие жить могли. И похоронен как человек. А ты — что?

Темнота осеклась и с минуту молчала. По тому, как увял и отполз в глубину подвала холод, было заметно, что приступ гнева у незримого собеседника проходит, уступая место обычной угрюмости.

— Что, что… Сам знаю что! Значит, надо так. Фонарик принесла? Ну-ка, зажги. Только потихоньку, слышь! Отвык я…

Санька достала фонарик, с которым бабушка вечерами или ранним утром ходила в хлев доить Василинку и ее телку Детку. Едва слышно щелкнула кнопка, узкий бледный луч метнулся вверх-вниз, высветив какие-то полки со сложенным на них старьем…

— Гаси! Гаси! Убери, сказал! Уфф… Думал, сейчас конец придет. Вроде и лучик-то махонький, а как режет! Ясно... Нельзя мне на свет, совсем нельзя. Видно, так до конца во тьме и протяну…

— Ты же говорил, приучишь себя понемногу, привыкнешь… — робко напомнила Санька.

— Ну, говорил! — с досадой огрызнулся обступающий ее мрак. — Теперь понял, что бесполезно.

— А ты ночью попробуй!

— Пробовал. То луна, то звезды мешают. А когда их нет, да тучи небо заволокут, так разницы никакой — что в подвале сидеть, что наверх выйти. В подвале еще и безопаснее, вот как. Да и зачем мне туда, наружу? Сама видишь, каков я теперь — за человека никто не посчитает... Эх, Санька, Санька, вот если бы знал я тогда точно, что выживу, разве я не остался бы? А если бы не выжил? И ведь не выжил бы, там такое делалось… Охо-хо… Ладно, чего теперь гадать! Беги наверх, а то как бы твоя бабка не вздумала тебя здесь со светом искать. Ворвется — я и спрятаться не успею. Молоко оставь, я его потом мышам скормлю.

Путь наверх, к солнцу, после холода и темноты подвала показался Саньке коротким, в один вздох. Она выскочила на свет и зажмурилась, подставляя лучам озябшие плечи, щеки… И ойкнула, потому что ноги неожиданно и хлестко обожгло.

— Ты где это шатаешься? — послышался рядом надтреснутый от обиды и гнева голос бабушки. — Я ее за воротами кличу всей деревне на смех, а она по подвалам шастает! Ты ботвинью хряку отнесла, как я велела? Гусениц с капусты обобрала, бездельница? Вот будешь на пруд у меня проситься, так я тебе покажу пруд!

— Я сделаю, все сделаю! — умоляла Санька, сослепу неловко уворачиваясь от пучка крапивы в бабушкиной руке. — Бабанечка! Да я уже иду!

— Чего в подвале искала? Крыс проведывала? Хорошая привычка для девахи — в темноте лазить, ничего не скажешь! Делом займись!

####

Собирая с капустных листов толстых ленивых гусениц, Санька искоса наблюдала за бабушкой, которая полола грядки поодаль.

— Бабань, — несмело спросила она, — а прадедушка мой не был дезертиром?

— Упаси Бог! — возмутилась бабушка, разгибая спину. — Он погиб смертью храбрых на Курской дуге! Ему орден дали посмертно. Скажешь тоже — «дезертир»… Ох, Санька, какие-то мысли у тебя в голове путаные! С чего бы это?

Санька в ответ только неопределенно передернула плечами.

Видно, вопрос о дезертирстве все-таки задел бабушку. Она опять выпрямилась, строго оглядела недополотую морковь, потом вздохнула.

— Пошли, покажу кой-чего. Если уж разговор зашел…

По всему дому стоял сладковатый и терпкий аромат: на веранде, на больших противнях, сушился для зимних чаепитий смородиновый лист. Бабушка с Санькой разулись на крыльце и пошли в комнаты по гладким крашеным половицам, ласково холодившим босые подошвы. В спальне бабушка отперла тяжелую полированную тумбочку, где хранились документы и старые фотографии, и вынула шкатулку. Шкатулка была старенькая, самодельная — из картона, обклеенного обрезками старых открыток, а сверху обшита кусками прозрачного жесткого пластика. В ней, как помнила Санька, лежали какие-то пожелтевшие бумаги. Некоторые так истерлись на сгибах, что в этих местах уже ничего нельзя было прочитать.

Бабушка достала из шкатулки хрупкий, слежавшийся листок, бережно разгладила пальцами.

— Вот, прислали нам, когда мой папаня, прадед твой, погиб. Послушай, что написано: «В неравном бою его экипаж подбил два вражеских танка»! Слыхала? И дальше: «Направил свою горящую машину на укрепленные позиции врага и геройски погиб…». Такой у тебя прадед был. Вот он — орден его! — морщинистые пальцы осторожно, как раковину, раскрыли потрепанную картонную коробочку, на бархатном дне тускло блеснули эмаль и позолота. — И не думай даже говорить, что он дезертир или еще какие глупости! В нашем роду позора не было, слава Богу!

Она обвела удовлетворенным взглядом фотографии родственников на беленой стене, сложила бумаги и коробочку с орденом обратно в шкатулку и заперла ее в тумбочке.

— Квасу хочешь? Сейчас по кружке выпьем — и снова в огород. Нечего время на разговоры тратить!

####

Над белыми, розовыми, фиолетовыми шарами цветущего лука кружили пчелы. Их низкое басовитое пение наверняка слышалось и в малиннике, куда Саньке как раз предстояло слазить, чтобы набрать ягод на варенье. Бабушка, которая, видно, чувствовала себя немного виноватой перед Санькой за недавнее хлестание крапивой, завела кисловатое тесто на простокваше — побаловать внучку блинами. Санька представила кухонный стол, покрытый клеенкой с мелкими яркими васильками, большую плоскую тарелку с горкой поджаристых блинков, чашку густой сметаны, холодной из погреба, так что на округлых глянцевых стенках дрожат водяные капельки… И невольно облизнулась.

Проходя мимо лестницы, ведущей в подвал, она замедлила шаг. Что ее каждый раз туда тянуло — сочувствие, любопытство? До вчерашнего дня она не испытывала настоящего страха перед невидимым, пусть жутковатым, но безнадежно одиноким существом, которое обитало там, внизу. Теперь, пожалуй, слегка побаивалась, да все равно не настолько, чтобы совсем отказаться его навещать, несмотря даже на бабушкины запреты. Тем более, что друзей в округе у нее было раз-два и обчелся. Подумаешь, в конце концов, крапива!

Санька вздохнула и углубилась в малинник. Колючие ветки оставляли на загорелых руках яркие белые царапины, а пальцы скоро покраснели от малинового сока. Крупные темные ягоды сами падали в ладони, охотно ложились в двухлитровый бидон с радужными цветами на эмалированном боку. Вот уже и белое донышко скрылось под слоем малины, а вот и полбидона набралось… Можно было немного перевести дух. Санька осторожно выглянула сквозь шипастые ветки. Бабушка, похоже, возилась в летней кухне и не собиралась проверять, на месте внучка или нет. До сумрачного входа в подвал было всего двадцать шагов…

— Ты не спишь?

— Зачем мне спать? Я что — устаю, что ли?

— Ну… Я не знаю. А что ты делаешь, когда меня здесь нет?

— Когда тебя здесь нет, меня здесь тоже нет.

— Как это?

— Кто его знает… Вроде как я тогда и не нужен, что ли. Да ты все равно не поймешь! Я сам-то не понимаю, как это выходит.

— А тебе сколько лет? Ты старый?

— Ну… Старый, наверное. Раз у бабки твоей уже внучка вон какая большая… Только здесь-то это все равно. Что на земле делается, меня совершенно не касается. Я не знаю, как там теперь дела, и знать не хочу. Раз я никому не нужен, так и мне никого не надо.

— А может, у тебя остался кто-нибудь! Вот только как узнать — без имени-то?

— Нету имени, сказано тебе, не-ту. Ну и пусть! Не нужно ничего узнавать, мне и так хорошо.

— Чего хорошего-то? Живешь тут среди плесени… А там солнце наверху…

— Солнце, говоришь? — Саньке почудилась зловещая ухмылка. — Мала ты еще, вот что. Думаешь, в жизни только доброе бывает? Думаешь, так всегда все и будет — бабка твоя, дом, молочко парное? А вот раз — и кончится все это в один день: придут чужие, вас с бабкой — в расход, скотину угонят, на кровлю петуха красного пустят… Или бомба на двор упадет…

— Так ведь не война сейчас…

— Дуреха! Там, у вас, наверху — всегда война. Не немцы, так смершевцы, не смершевцы, так банды какие-нибудь. Сама же говорила, что зона недалеко.

— Какое там «недалеко»! Тридцать километров.

— Это для беды не расстояние. Ох, Санька, наплачешься ты еще в жизни, помяни мое слово! Не жалеть меня будешь, а завидовать — вот что! Завидовать черной завистью.

— Ну, да — завидовать! По мне, так лучше умереть, чем с мышами жить.

— Лучше? — взвилась темнота. — О том, что лучше, тогда будешь судить, когда смерть тебе в глаза посмотрит. Вот как встретишься с ней лицом к лицу, тогда расскажешь мне, что лучше, а что… Куда ты?

— Холодно у тебя тут, — плача, крикнула Санька. — Пойду погреюсь! — и, перепрыгивая через ступеньки, бросилась наверх.

…

Продолжение читайте в журнале «Реальность Фантастики №10(14) за сентябрь 2004».