НОСАТЫЙ И ФАВН

Михаил Назаренко

...Все яблоки, все золотые шары.

Б.Пастернак

Все, что мы достоверно знаем об этом, стало известно исключительно благодаря пытливому уму и щедрому перу Плутарха. В одном из параграфов его диалога Об упадке оракулов (а именно семнадцатом) сказано следующее: Трирема плыла из Пилоса в Рим и остановилась возле гористого берега острова Пакса.

Декабрь — опасное время для путешествий морем: не стоит зимой беспокоить Нептуна. Но императорский приказ не знает времен года; и вот, корабль, идущий в метрополию, загружен особого рода товаром: всем, что еще не вывезено из обнищавшей полуварварской страны в холеную, сытую, браво марширующую столицу. Камни. Обломки мрамора. Руки, бедра, головы забытых богов. Облупившаяся краска, выбитые глаза, алебастровая флейта, зажатая в обрубках каменных пальцев... Разбитые, растоптанные, униженные — не отличить Аполлона от сатира. По всей Элладе предприимчивые торговцы рылись в развалинах святилищ, разрушенных, быть может, еще во времена персидских войн. За находки божественный Октавиан Август щедро платил из государственных фондов. Злые языки, пока еще ходившие на свободе, прозвали императора «вазовщиком»: он, почетный покровитель общества трезвенников при алтаре Доброй богини, испытывал необъяснимое пристрастие к старым амфорам, так что цены на них взлетели вдвое против прежнего. Олимп оставался равнодушен, а если порою гора и скрывалась за хмурыми тучами, в народе говорили: это атмосферное явление, — и археологический промысел не прекращался.

На этот раз Фортуна явно отвернулась от гробокопателей. Ввиду генеральной экуменической переписи населения отплытие задержалось и всей команде пришлось выстоять длиннейшую очередь в местную демографическую контору. Дурной знак — отложенное отправление, однако же весь первый день плавания корабль резво шел под парусами; только назавтра, когда время подбегало к полудню, Нот (южный ветер) дернулся и стих, вода под веслами загустела, словно мед, и надсмотрщик не мог заставить рабов сдвинуть трирему с места. Не помогли ни молитвы, ни жертвы.

Корабль застыл в проливе, меж густолесных берегов. В знобком воздухе шуршали невидимые крылья ангелов, летевших на восток. Под тусклым небом висела тишина. Она, как вода, густела, вбирая в себя шумы и голоса, и, когда мир уже дрожал от напряжения, прорвалась криком:

— Умер Великий Пан!

Таковы достоверные факты.

* * *

Мы не знаем наверное, но вправе предположить, что за несколько часов до описанных событий, утром того же дня, по улицам Рима брело существо, которое издали можно было принять за ребенка. Случайный прохожий, сумевший, по милости богов, его увидеть, удивился бы не столько наготе мальчика (хотя, согласитесь, противоестественно ходить вовсе без одежды пронзительным декабрьским днем), сколько тому, что его ноги поросли густой шерстью и заканчивались копытцами, а из копны курчавых волос торчали аккуратные рожки. Заметив все это, случайный прохожий решил бы, что видит молодого фавна, и не ошибся.

«Ничего не видят эти люди, — в который раз подумал фавненок. — Точно как дети малые. Что с них возьмешь — земнородные... Камни — они камни и есть». Он остановился и, прищурившись, посмотрел на бледное небо. Колесница выбралась из полосы туч, и возничий уверенно правил к зениту.

####

— Даже этого лишены! — сказал он вслух и презрительно хмыкнул. — Солнце — огненный шар! Глупости какие.

Улицами тянулся гнилостный запах разрушения. Налетел ветер и погнал по замерзшей грязи обрывки густо исписанного папируса — боги ведают, из каких разоренных библиотек.

Зашлепали сандалии. Фавненок наглым движением задрал вверх подол широкой паллы у проходившей мимо почтенной матроны и, не слушая ее криков, пошел дальше. «Если кто меня не видит, пусть пеняет на себя... Да, но как бы сегодня время убить, — думал он, выбивая скамейку из-под уснувшего сторожа, — Науськивать львов на гладиаторов? Пройтись по веселым домам? Тоже мне, фавн, ничего умнее придумать не можешь...» Он вдруг широко, совершенно по-детски улыбнулся, потому что понял, куда немедленно пойдет. К своему лучшему другу; к единственному человеку, который его видел; к тому, с кем он не встречался уже целых два дня, — к носатому поэту.

Он развернулся и побежал к северной окраине города — города полумертвых домов и осыпающихся фресок, бесконечных галерей, уставленных августейшими изваяниями; города, из одной части которого в другую нельзя было пройти без пропуска, и только невесомые фавны перепрыгивали демаркационные линии. Время от времени со стен еще Ромуловой кладки срывались камни и медленно падали в мягкие объятия плюща. Зарастали бурьяном свежевырытые котлованы; Август принял Рим кирпичным и собирался оставить его мраморным, но до сих пор больше разрушал, чем строил. Бессмертные старались избегать посещений города, хвастливо прозванного Вечным, но запах гнили проникал даже на Олимп.

Впереди показались болотистая петля Тибра и плоские крыши белоснежных вилл.

####

Первая встреча фавна с Носатым произошла при более чем скандальных обстоятельствах. Мальчишка, изнемогая от летней маеты, забрался в паркую тень северных садов, перелез через невысокую ограду, в один прыжок оказался на дереве, где и прилег отдохнуть, свернувшись в развилке ветвей. Что зашевелилось в траве неподалеку, он приподнялся на локтях и, высунув голову из листвы, увидел парочку, которая миловалась на траве, следуя всем премудростям науки любви, описанным в элегиях Носатого. Глаза фавненка холодно блеснули. Он уже знал, чт о сейчас им устроит и, отбив на коленках звучную дробь, приготовился действовать. Вдруг мужчина поглядел в сторону изгороди, прищурился и закричал:

— Эй, парень, а ну, брысь отсюда!

Фавненок оглянулся, успел было подумать: «Ну и ну, кто ж тут еще такой любопытный?» — и в этот миг тяжелая сандалия ударила его по затылку. Мальчишка завопил и вниз головой рухнул прямо в жгучие заросли. Боли он не почувствовал — и не с таких вершин падали; его захлестнуло удивление, смешанное с возмущением и, кажется, даже стыдом. Да где это слыхано, чтобы человек заметил фавна, и не просто заметил, а дерзнул!..

А человек — огромный, голый! — уже стоял над ним, сверкая совершенно бешеными глазами и гневно раздувая ноздри — обереги нас Пан, а нос-то какой! В руке он зажал вторую сандалию и явно намеревался всыпать ею поганцу по первое число.

— Врешь, не дамся, — прошипел фавн, стал в боевую стойку (он едва доставал Носатому до груди) и выставил рога.

Время застыло. Они стояли не шевелясь, и лицо Носатого медленно каменело. Рот его приоткрылся. Цыкнул кузнечик, и мальчишку как ветром сдуло, а человек все еще стоял на месте, не отвечая на призывы Коринны.

####

Фавн протиснулся сквозь пролом в ограде, обошел крапивную чащу и по натоптанной тропинке поднялся к дому. Пройдя истертым мозаичным полом веранды, заглянул в одну комнату, поздоровался с пенатами, заглянул в другую, третью и, наконец, увидел хозяина.

Носатый сидел за рабочим столом и что-то писал, быстро и размашисто. Даже такие пустяковые задержки, как переход от строки к строке, его явно раздражали. Фавну сперва показалось, что в комнате они одни, и только присмотревшись к сумеречному вид енью в дальнем углу, он увидел, что это — молодая женщина в старомодной греческой одежде. Мальчик не сразу понял, кто она такая, а когда догадался, приветственно кивнул.

Он подошел к Носатому и подергал его за тогу.

— А, это ты... — сказал человек, не отрываясь от писания. — Привет... Не мешай мне сейчас, ладно?

Фавн встал на цыпочки и глянул на папирус. Лист был так густо исчеркан, что лишь некоторым словам посчастливилось перебраться через частокол исправлений. Мальчик громко фыркнул и отошел к окну.

«Вот так всегда, — подумал он и надул губы. — Бросаешь все дела, идешь к человеку, а он, понимаете ли, занят, он пишет...»

На полках, красуясь пергаментными футлярами, стояли книжные свитки. Один из них был полуразвернут, и фавн, демонстративно зевнув, бросил на него взгляд.

Снова времен зачинается строй величавый,

Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.

К Новорожденному будь благосклонна, с которым на смену

Роду железному род золотой на земле расселится... *

— Ерунда какая! — громко возмутился фавн. — Золотой век грядет... Что за Дева? Что за Новорожденный?.. Ах, извини, задел чувствительные струны! Твои сочинения? — он кивнул на полку.

Носатый с видимой неохотой оторвался от листа и улыбнулся.

— Не любишь мистики?

— Не люблю, — отрезал фавн и гордо вскинул голову. — Нам, олимпийцам...

— Ого!

— Ну, хорошо, нам, парнасцам, мистика ни к чему. Мы сами себе мистика... Стишки твои или нет, в конце концов?

— Ты мне льстишь, — сказал Носатый. — Это Вергилий.

— Кто-кто?

— Вергилий. Он уже умер, а эту эклогу написал лет сорок назад.

— Ага, — сказал фавн саркастически. — Хорошим пророком был, как я вижу. Все оно и сбылось. В правление...

— В правление божественного Октавиана Августа, — сухо закончил Носатый. — И не надо об этом. Ты же знаешь, что я...

— Лояльный квирит, — прервал его мальчишка. — И ладно. Твое дело. Ты пиши, пиши. У тебя, я погляжу, прилив вдохновенья...

— Да, в некотором роде... — Носатый опять смущенно улыбнулся. — Как говорится, меня посетила муза, в некотором смысле.

Когда речь заходила о его творчестве, поэт становился на редкость косноязычным.

— Почему — в некотором смысле? — удивился фавн. — Да вон же она стоит!

— Где? — тихо спросил Носатый и медленно, боясь спугнуть, повернулся в кресле.

Каллиопу он, конечно же, не увидел. Муза повела плечами и, шурша подолом, прошла сквозь стену.

— Это шутка такая? — спросил Носатый разочарованно.

— С этим не шутят, — отрезал мальчик. — Ты работай, я тебе не мешаю.

— Если бы, — вздохнул Носатый и придвинул кресло к столу. Фавн с интересом смотрел на него. Поэт изгрыз камышовое перо, перешел на ногти, смял лист и бросил его на пол.

— Ладно, — сказал он. — Все равно сегодня не работа, еще друзья придут к вечеру... Только вот чего я не пойму. Каждый раз ты ведешь... антигосударственные разговоры. Что тебе не нравится? Чем тебе Рим-то не угодил?

— Не-ет, — фавненок уселся, скрестив ноги, и стал непринужденно чесаться, — вы, люди, все-таки слепые. Вы даже нас не видите, а мы видим все. Город рушится, гнилью какой-то тянет, по улицам не пройти, куда не плюнь — бюст этого вашего...

— Парень... — угрожающе начал Носатый.

— Как хочешь, — мальчик пожал плечами. — Умолкаю. Только, по мне, лучше бы жертвы приносили богам, а не...

— Нет, нет, и не говори, — прервал его человек. — Ты не знаешь, что за время было, пока не навели порядок. Разруха, мятежи, войны гражданские! А восстания рабов? А Катилина? А...

— Почему это не знаю? — фавн развел руками. — Прекрасное время было. Помню как сейчас. И город был — не то, что нынче.

— Все время забываю...

— Что я старше тебя на полтысячи лет. Конечно! Кто я такой, чтобы об этом помнить!.. — Он пустил петуха, закашлялся и сипло пробормотал: — П-переходный возраст. Не обращай внимания.

— Ну, не сердись, — миролюбиво прогудел Носатый. — Ты, конечно, видел больше моего...

— Тебе и не снилось.

Фавненок наглел на глазах.

— ...и не можешь же ты не понимать, что железный век кончается и наступает золотой... и рано или поздно...

Гость посмотрел на поэта ясными глазами и тихо сказал:

— Давай сменим тему.

— Ты... не увиливай! — Носатый вскочил на ноги и заходил взад-вперед по комнате. — Да, не все еще у нас... но в целом...

— Тысячу двести лет назад, — отчеканил фавн, — людей расплодилось столько, что Гея уже не могла выдержать их тяжести. И ты знаешь, чем это кончилось.

— Чем?

— Чем — чем. Тем. Истребили их боги в Троянской войне. Вот так.

— Постой... — Носатый присел на корточки и внимательно посмотрел фавну в лицо. — Ты хочешь сказать...

— Ничего я не хочу. Говорят тебе — сменим тему.

Носатый покачал головой — ну что ты с ним сделаешь! — и уважительно сказал:

— Упорный же... Сменим. О чем будем говорить?

— О тебе, — предложил фавн. — А то все отмалчиваешься, Вергилия какого-то приплел. Ты о чем пишешь, кроме как о бабах?

Поэт крякнул, разогнулся, подошел к столу и стал рыться в папирусах.

— Ну как тебе сказать... — наконец проговорил он, очень медленно, с усилием выдавливая каждое слово. — О жизни. О людях. О богах. О мире.

— О-го, — мальчик сложил губы дудочкой. — Лавры Гомера покоя не дают, а? То-то я смотрю, Каллиопа к тебе зачастила.

Носатый бросил взгляд в темную часть комнаты.

— Но это естественно, — сказал он виноватым голосом. Лицо поэт почему-то отворачивал, так что фавну пришлось встать и подойти поближе. — Жизнь наша, в общем, не такая уж длинная...

—  У вас не такая уж длинная, — поправил мальчик и залез с ногами на стол.

— Да. И хочется сказать... нет, не так. Показать людям хочется все, что они не видят или даже не увидят никогда. Напомнить, может быть, о чем-то. Люди ведь очень многого не замечают, и если мне удается...

Земля вздрогнула; от потолочной балки, змеисто извиваясь, поползла трещина. Носатый замолчал.

—  Ты не видишь того, что дом у тебя вот-вот развалится. — Фавн как будто и не заметил знамения. — И в жизни ты, честно говоря, мало что видел. Да если б я тебе не рассказывал, что в мире творится... Ты хоть записываешь или я как в Тартар кричу?

— Почему же? — возмутился поэт. — Ты меня все время вдохновляешь. Одним своим присутствием. Готовая буколическая эклога на дому, сидит и чешется. Очень мило.

— Ох-ох-ох, какие мы остроумные... — сказал фавненок, стараясь казаться равнодушным. Чесаться он все же прекратил. — О чем поэма, можешь сказать? Только, ради Юпитера, — без философии!

— Об изменениях, — ответил Носатый, подумав. — Тема такая, что без философии не обойтись, но я стараюсь писать попроще.

— Вот и объясни попроще. Для неграмотного фавна.

Небо меж тем заволокло тучами, низкими и набухшими. «Неужели снег пойдет», — подумал мальчик и у него вдруг защемило сердце, чего с фавнами не случается почти никогда. Сад испуганно приник, и река потемнела.

— Ты же видишь, — говорил Носатый, — ничего нет постоянного. Если говорить только о стойком и неизменном — ничего не выйдет. Просочится жизнь, как вода сквозь песок. Но ведь Дафна — это не речная нимфа и не лавровое дерево! Дафна — это миг превращения, вот в чем дело!

— Во-первых, — фавн отвернулся от окна, — боги неизменны. Это тебе и без меня скажут...

— А Юпитер? — тут же спросил человек. — Бык, золотой дождь...

— Так ведь сущность одна — божественная!

— И я о том же говорю, — согласился Носатый. — Потому жизнь и возможна, что существует... ну, как это сказать... Единое. То, что скрепляет все. Благодаря чему все и держится.

Мальчик смотрел на него с интересом.

— Только я не знаю, как это назвать, — сказал поэт упавшим голосом.

— Но ведь ты назвал! — воскликнул фавн и соскочил на пол. — Я не знаю, как, но ты понял и назвал!

— Что понял? — удивился Носатый.

Фавн улыбнулся и покачал головой.

— Гений ты гений, но какой недогадливый... «Все» по-гречески –

И прежде, чем он назвал имя, человек вспомнил его сам.

Пан.

####

Как описать? Какие слова найти?

Пальцы — не старческие вовсе, хотя и мозолистые, почти черные от загара и с такими же сине-черными ногтями. Голос Его свирели, переливы дыхания Сиринги — Его единственной, незапамятной любви.

Соломинки запутались в Его шерсти, и когда Он сидит на склоне Пелиона, глядя на светлеющую Селену, рогатую, как и он сам, — так хорошо, так уютно привалиться к Его пушистому боку, закрыть глаза и слушать, как Он напевает какую-то старинную пастушью песню. И все, что есть в мире — есть и в тебе, и в Нем, и в каждом.

Ты помнишь, как без Его ведома срезал стебель тростника, — и ужас, недаром названный паническим, волною прокатился по траве, пригнул до самой земли кипарисы, поднял в холодное небо стаи вспугнутых птиц и погнал — всех, — погнал прочь от яростных древних глаз, от предначального гнева.

Старейший. Не сын Гермеса; никому не сын; неизменный Отец.

####

— Странно, — бормотал Носатый, — я и не думал... Сиринга — да, о ней я написал, а вот о Нем...

Человек вдруг испытал завистливый укол: ведь сам он долго — не душою только, но разумом прежде всего — допытывался, силился узнать... а этот вот мальчишка, грязный, лохматый, невежественный, знал больше и чувствовал ярче; он видел то, что Носатый не увидит никогда.

— Расскажи мне еще, — попросил он. — Расскажи.

Фавн сидел молча. Глаза его были закрыты, лицо, даже под слоем нездешнего загара, побледнело, и шерсть, казалось, выцвела.

Человек тут же забыл о своих мыслях, осторожно взял мальчика за руку и тихо спросил:

— Что с тобой, парень?

Тот не ответил. Пятна плыли перед его глазами, а внизу...

— Парень!

...трясется земля, вертится под ногами, затягивает.

Он упал мимо протянутых рук Носатого, в бездну.

* * *

Козлоногий старик, зажавший в руках свирель, сидел на склоне горы.

Он умирал, и рушилось мирозданье. Он знал это и принимал спокойно, как принимает каждый из смертных то, что вселенная умирает вместе с ним — навсегда. Небесный свод рвался на куски, горящие клочья падали в Океан; в провалах среди звезд, там, где раньше вращались гармоничные сферы, он видел только пустоту. Я не Атлант, я не могу держать мир вечно, подумал он, уже соскальзывая в небытие, и опять увидел ее, Сирингу, единственную, и опять, как в тот день, он бежал.

Он бежал; он задыхался; он не видел ничего вокруг, только ее, а она все время была впереди, в нескольких шагах впереди, вот-вот он ее нагонит, он тянул руки, но, как в дурном сне, она все время была впереди, навеки недостижимая, бежала не останавливаясь, и он уже знал, чем кончится бегство, и, зная, бежал все медленней, пытаясь хоть так, хоть во сне, но отдалить момент, когда в последний раз увидит... Распадаются связи, уходит смысл, неужели я не мог ничего удержать, неужели никто не мог... Он с усилием вернулся в настоящее, в мир, где не осталось ничего прочного, где остались только хаос и распад. Олимп распадался, крошился, как черствый хлеб, и дворцы пропадали в полуденном мареве. Мы заслужили это, понял он, заслужили своим себялюбием, своим божественным беспамятством. Все стало хламом и тленом, все, что мы вырастили и забросили, создали и покинули. Аполлон и сатир, Прометей и Зевс — кто вас теперь различит? Обломки преданий, черепки кувшинов, в лучшем случае — песня.

Ветер исчез, вода загустела, как мед, и он снова оказался там, на берегу реки со странным именем — Ладонь. Время замедлилось, и он, не прекращая бега, еще надеясь изменить неизбежное, вбирал в себя, запоминал навечно каждое ее движение, каждую линию, потому что ничего нам не остается, кроме памяти — только тростинка, только ушедший голос. У богов нет выбора. Нет выбора ни у кого. Мы еще не задали вопрос, но знаем, что ответа не будет.

Он снова был на Пелионе. Он сидел, привалившись ко мшистому камню и смотрел во тьму — больше перед его глазами не было ничего. Как давно, сказал он. Как молод был мир. Поздно, поздно, что толку вспоминать.

Он глянул вниз, на землю. Смертные будто и не замечали ничего, занятые обычной суетой. Люди, сказал он тихо. Я прощаюсь с вами, люди. Ну хоть теперь — поднимите головы, взгляните на меня, не так уж много мне осталось.

Не видят.

Ничто их не спасет. Никто.

Как и Сирингу. Когда он выбежал на глинистый обрыв, она уже была внизу, чуть не упала на мелководье, — так он выиграл еще несколько шагов, уже был рядом с ней, совсем рядом, и увидел в ее лице страх, смешанный с отвращением, — помедлил, остановился на миг, а потом было поздно.

Никто не спасется. Никому это не дано.

Сердце ударило сильнее и замерло. Где-то на востоке блеснула восходящая звезда, и в последнюю минуту он понял, почему может уйти и кто позволил ему это.

####

Он был там, он успел обнять ее, прежде чем она стала тростником. Он успел.

####

Земля вздрогнула и стряхнула его, как пылинку.

####

Хайре, Харон!

* * *

Удар о мерзлую землю и резкая боль в ноге. Фавн научился стягивать пространство еще во дни Перикла, но никогда не перемещался так далеко. Он лежал скорчившись, свернувшись в клубок, пока пятна в глазах не исчезли, оставив после себя только темноту. Тогда он встал и, прихрамывая, пошел вверх по склону. Его поташнивало.

Неба не было; низко над головой клубилась серая мгла, не похожая ни на тучи, ни на что иное. Она размеренно дышала, выплескивая время от времени липкую морось. Темнота все сгущалась, и если бы фавн не знал Пелион как свои два копыта (а он сразу понял, где находится), то, верно, не раз бы споткнулся об узловатые корни дубов, некогда мощные и толстые, а теперь ссохшиеся и безжизненные; гнилая листва прикрывала их.

Он вышел на обрыв. Ноги вязли в густом тумане, закрывавшем землю до самого ее края, — впрочем, дальше нескольких шагов ничего не было видно. Мальчик разглядел лишь зыбкие фигуры, бессмысленные метания во мраке, но так и не понял, кто это: дриады, обычно гревшиеся на солнцепеке над откосом, или сатиры, его двоюродные братья, или сам Дионис, последний из богов.

Туман просветила на миг золотая вспышка. Разбитая колесница упала в море, и Гелиос проследовал путем своего сына — в ничто. Никто его не заметил; не было даже всплеска.

Мгла сгустилась настолько, что фавненок шел на ощупь, вытянув руки вперед. «Я последний, — твердил он себе, — я должен увидеть это сам, я должен держаться...» Тропа круто пошла в гору, мальчик споткнулся и чуть было не рухнул с обрыва, но все-таки удержался, приказал коленям не дрожать и двинулся дальше.

Прикосновение к холодному камню остановило его. Фавн медленно, не отрывая руки от поросшего лишайником валуна, пошел вокруг. Здесь, на вершине, туман был реже, и мальчик мог различить смутные очертания близких кустов. Вдруг его пальцы натолкнулись на что-то мягкое, покрытое шерстью. Он отдернул руку и отвернулся.

Вокруг камня собирались уцелевшие. Кто-то затянул древнюю погребальную песню, но голос сорвался. Сырость пробирала до костей. Фавн дрожал, нога его болела все сильнее. По правую руку от него стояла дриада. Ее волосы слиплись, она мелко дрожала, но не могла отвести взгляд от мертвого Пана. К ней жался крохотный сатирыш; он громко всхлипывал и звал маму.

С другой стороны валуна к ним подошел Приап. Фавненок знал его с малолетства и терпеть не мог. Теперь на Приапа было грустно смотреть. Он и раньше был невеликого роста, а теперь еще уменьшился. Остатки волос он зачесал поперек лысины, голову втянул в плечи и ноги еле волочил.

— А-а... — хрипло сказал он, увидев фавна. — Молодое поколение... — Закашлялся и сплюнул на траву. — Сырость... Ну что, как себя чувствуешь перед концом? Паршиво?

— Вот это и есть конец? — спросил мальчик громко. Дриада посмотрела на него с испугом и погладила сатирыша по голове.

— Ну-ну, — сказала она тихо, — такой большой, а плачешь. Ну, иди ко мне на руки, иди...

— Это конец! — провозгласил Приап. — Что вы тут торчите? На что надеетесь? На бога из машины? Не будет вам бога! Померли все, одни мы остались!

— Не кричи, — попросил фавн. — Видишь, ребенок спит.

Дриада крепко прижала сатирыша к себе, накрыла его волосами и тихо запела. На окружающих они внимания не обращали.

Приап заговорил тише.

— Слышь, мальчик, и на что нам теперь надеяться? А? Что скажешь? Жили, горя не знали, о завтрашнем дне не думали, — а вот он и пришел, завтрашний-то. И что делать? Вот за Ним в Аид спускаться? Нет уж, там и без меня сейчас прибавление. Элизий переполнен, — того и гляди, в Тартар пошлют на веки вечные... Здесь оставаться? В слякоти этой?

— Есть же и другие места, не только Пелион... — вяло отозвался фавненок. — А вообще, ты прав, некуда нам... Дожить бы свое в каком-нибудь захолустье, где еще не разучились жертвы богам приносить, а там и в Аид... Холодно мне. Почему никто у нас одежду не носит, разве что на Олимпе...

— Нет никакого Олимпа, — мрачно сказал старик. — А может, и не было... Ты хоть знаешь, где искать свое захолустье?

Мальчик пожал плечами.

— Посмотрим.

— Мне-то легче, — прохрипел Приап и согнулся в новом приступе кашля. — В жизни всякое случалось. Где-нибудь под Милетом найду себе молоденьких пастушков и останусь там навсегда... — Приап закрыл лицо руками. Он тяжело дышал, и в груди у него что-то свистело. — Что за чушь... — проговорил он после долгого молчания. — Планы строим, надеемся... Только зря это все. Нечего придумывать будущее. Нет у нас ничего. Кончилось. Так и будем ходить в тумане, пока не свалимся в пропасть. Тут нам и конец.

— Уйди, — попросил фавн. — Ищи своих... пастушков. А я... Не знаю. — Он повернулся к дриаде и твердо сказал: — Не надо здесь оставаться. Пойдем. Слышишь, пойдем.

— Мальчик, — сказала она негромко и, кажется, с жалостью. — Куда я пойду? Зачем? Что мне, сатирыша бросить? Не говори глупости... — Дриада склонила голову и зашептала: — Вот сейчас мы поспим, а потом поищем, что нам покушать, и все у нас будет хорошо...

«Дура, — подумал фавн со злостью и пошел вниз по склону. — Сумасшедшая. Нашла себе развлечение». Ему пришло в голову, что надо похоронить Пана согласно старым обычаям. Он остановился, потом махнул рукой и зашагал дальше. Бесполезно. Никакого смысла. Все равно эту ночь нам не пережить.

####

Овидий сидел у окна, за которым висела неподвижная, плотная тьма. К полуночи облака растворились, и река заблестела отраженным светом. Вокруг раскинулся необъятный мир, и Город был виден весь, от ближних ворот до греческого алтаря Неведомого Бога на другом его краю. На глазах у поэта вещи, деревья, дома странно преображались, и небо дрожало.

Мир всегда был хрупок, писал Овидий. Он не знал, сколько осталось времени до Конца и торопился записать то, что видел. Потребность говорить — все равно, с кем, хоть с самим собою — была в нем всегда: и теперь, сознавая, что его листки не прочтет никто и никогда и даже, прочтя, не поймет, — теперь, в одиночестве и отчаянии, — он упрямо делал то, для чего был создан: писал. Теперь... я все еще боюсь сказать... в конце концов, я не знаю наверное... Оставь эти оговорки, Носатый, все ты знаешь и видишь: мир разбит, разломан на куски, как старый кувшин: последняя метаморфоза: последнее, что нас ожидает. Как на картинах новомодных живописцев, писал Овидий. Тростинка сломалась, он отшвырнул ее и взял другую: вселенная распалась на плоскости, на геометрические фигуры. Мир ощетинился невообразимыми углами. Посреди земли выпирает в небо гигантский нарыв — Капитолийский холм. Я смотрю на вещи и не понимаю их смысл. Я не сошел с ума. Я еще здесь, я мыслю. Я повторяю самое главное: здесь, в этом страшном новом мире, я не должен забыть, каким был прежний. Что мне остается? Просто называть вещи. Повторять имена. Ну же! Ты писал о превращениях, ты говорил обо всем, что только видел в мире. Начинай! Окно. Ночь. Дом. Не останавливайся. Складывай обломки. Пиши, пока есть, чем писать. Тростинка. Стол. Папирус.

Он уронил голову на стол. Сжал виски. Что-то шептал, но все медленней. Его позвали, он не ответил.

Бесполезно, думал он. Бессмысленно. Я все забыл. Я ничего не помню.

Сквозь трещины в комнату пробрался ветер; он прошуршал среди папирусов, разбросал их по комнате, оглянулся на пороге и, хлопнув дверью, пошел гулять по дому. Овидия знобило с утра, а сейчас холод стал невыносимым. С трудом открыв глаза, он отодвинул кресло и вытянул руки над жаровней. Огонь не грел; да он и не видел огня: только блеклые красно-желтые полосы дрожали перед ним.

Тогда он решился. Нагнулся, поднял охапку листов и положил их на жаровню.

Если это может хоть что-нибудь изменить, сказал он и только в следующее мгновение понял, что это была молитва.

Овидию было чем заняться в остаток ночи. Пепел летал по комнате и забивался во все щели. Папирусы, не прибавляя тепла, становились серой пылью. Насмешливое пламя, охватившее последний лист, высветило слова:

Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба

Не уничтожит, ни меч, ни огонь...

Дверь приотворилась — вошел фавн. Он молча подошел к Овидию и сел у него в ногах.

— И здесь этот проклятый туман, — тоскливо проговорил мальчик и вдруг спросил: — Когда ты понял?..

— Когда... — повторил Овидий и как бы с неохотой ответил: — Да вот когда ты исчез. Поплыло перед глазами, и я увидел... Не знаю, что, но это было... омерзительно. Ты там был?

— По мне не видно? — огрызнулся фавн.

— И знаешь, что самое странное, — продолжал Овидий, не слушая его. — Или страшное... Ведь никто из нас — из людей — никто, кроме меня, этого не заметил, даже не почувствовал. Слышишь? — Он кивнул головой в сторону пьяного гомона. — Веселятся. И никто из них... Даже Коринна. «Что с тобой, милый? Отдохни, милый! Ты переработал, милый! У нас завтра аудиенция...» Вот скажи, ты ведь больше моего знаешь: за что мне это? Почему я один вижу этот хаос?

— Ты поэт, как-никак, — отозвался фавн, помолчав. — Ответь лучше: а нам это за что?

— Неисповедимы... — начал было Овидий, криво улыбаясь.

— Перестань! — крикнул мальчик. — Брось свои вечные цитаты! Нет никакого Юпитера! Нет никаких его неисповедимых путей! И нет во всем этом никакого смысла! Понял? — Он вдруг ткнулся Овидию лицом в колени и разревелся. Никогда он себе такого не позволял, ни перед олимпийцами, ни тем более перед смертными, а теперь вот плакал и никак не мог остановиться. Всхлипывал, как сатирыш малый. Человек обнял его, хотел что-то сказать, но не смог.

####

— Гарью пахнет, — сказал фавн.

Они опять сидели у окна — совсем, как утром.

— А... — махнул рукой Овидий. — Это я... — Он вдруг понял, что ему трудно будет признаться. Нет, он не чувствовал сожаления — скорее, нечто вроде стыда, беспричинного и непонятного.

— Да?

— Сжег свою книгу, — быстро сказал человек.

Мальчик непонимающе посмотрел на него, перевел взгляд на жаровню и опять на Овидия.

— Да как ты...

— Как я мог? — Поэт рассердился и вскочил на ноги. — Ты же сам сказал: нет никакого смысла. Где тот мир, о котором я писал? Ради чего я писал? Столько лет, столько лет! — Голос его дрожал. — И в один день все рухнуло. Что осталось от моей книги? Сборник побасенок? Сказок, которым никто не верит? Тогда зачем она нужна? Отвечай!

Фавн вспрыгнул на кресло, чтобы оказаться одного роста с Носатым, и закричал:

— Права ты не имел ее уничтожать, вот что! Ведь Книга — это все, что осталось... — Он сглотнул. — Что оставалось от прежнего мира! Они... — Взмах рукой. — ...забудут в одночасье. Один ты видел и помнил, как это было! А, что говорить... Копии не осталось? — спросил он безнадежно.

Овидий покачал головой.

— Разве что у друзей, отрывками.

Фавн вздохнул и слез с кресла.

Близился рассвет. Тьма еще более сгустилась. Луна ушла за горизонт, и на небе показались звезды. Они как будто выныривали из пустоты: вот одна, вот еще и еще; они проявлялись одна за другой, уже целыми созвездиями, гроздьями, скоплениями — неизменными на своих небесных тропах, как и должно быть.

— Ты знаешь... — сказал фавн очень медленно, — вроде бы все кончено, но я чувствую... Не знаю, как сказать. Но ты понимаешь?

— Да, — кивнул Овидий. «На душе почему-то спокойно, — думал он. — И это не принятие неизбежного, а что-то совсем другое. И я, двадцать лет подбиравший слова, не могу дать этому названия. Может быть — надежда...»

И тогда на восточном краю неба появилась звезда. Она сияла так ярко, что и человек, и фавн сперва приняли ее за первый солнечный луч. Но это была звезда и по мере того, как она поднималась все выше, ее свет усиливался; теперь звезда походила на стеклянный шар, наполненный пламенем. Она двигалась плавно и уверенно, пока не достигла зенита и замерла, притягивая к себе все прочие звезды и лучи; и солнце долго не решалось показаться на небе.

Человек и фавн смотрели на звезду. Они видели больше, чем другие, но даже они не знали, что перепись населения докатилась до восточных рубежей империи; не знали — и никогда не узнали, — что на бетлехемском постоялом дворе не нашлось места для двух путников.

Там, на востоке, легкокрылые ангелы Джотто, от волнения забывая петь осанну, толпились подле пещеры, над которой стояла звезда.

КРАТКИЙ ГЛОССАРИЙ

And all stars shrivel in a single sun,

The words are many, but the Word is one.

G.K.Chesterton*

Вергилий Марон, Публий (70 — 19 до н.э.) — поэт, имперский классик. В тексте цитируется его IV эклога из «Буколик», благодаря которой В. пользовался в Средние века славой пророка и мага.

Каллиопа (не путать с Калипсо) — муза эпической поэзии, мать Орфея. Не раз являлась поэтам, и некоторым даже удавалось ее увидеть (см. свидетельство А.Ахматовой: «"Ты ль Данту диктовала страницы Ада?" Отвечает: "Я"»).

Квирит — полноправный римский гражданин.

Овидий Назон, Публий (43 до н.э. — 17/18 н.э.) — поэт. Главный труд своей жизни, поэму Метаморфозы, предал сожжению; восстановлена друзьями, но окончательный авторский текст остался неизвестным. С призраком О. неоднократно встречался во время южной ссылки А.С.Пушкин (см. его стихотв. «Баратынскому. Из Бессарабии»).

Пакса — один из Ионических островов. Расположен к северу от Итаки (воспетой Гомером) и к югу от Корфу (воспетого Дарреллом).

Палла — длинное платье.

Пан — бог стад, лесов и полей. Имя происходит от индоевропейского p(a)us — «делать плодородным»; ввиду омонимичности греческому pan «все», истолковывалось первоначально как «всем понравившийся», а впоследствии (в мифологии орфиков) — как «Вседержитель», и на этом основании П. отождествлялся с Юпитером.

Пенаты — приблизительно соответствуют русским домовым; бывают не только домашними, но и государственными. Вывезены Энеем из Трои.

Плутарх Херонейский (ок. 46 — ок. 126) — энциклопедист. Насколько известно автору, его диалог «Об упадке оракулов» не переведен на русский язык; изложение см. у Р.Грейвса («Мифы Древней Греции», 26g) и А.Терца («Река и песня»). Терц сопоставляет сообщение П. с фольклорной записью из собрания Даля: «Однажды ребятишки купались под мельницей; когда они уже стали одеваться, кто-то вынырнул из воды, закричал: скажите дома, что Кузька помер — и нырнул. Ребятишки пришли домой и повторили отцу в избе слова эти; тогда вдруг кто-то с шумом и криком: ай, ай, ай, соскочил с печи и выбежал вон». Через двадцать без малого веков после Овидия один базельский профессор, прогуливаясь по берегу озера, услышал голос: «Бог умер».

Трирема — тип корабля. Автору нравится это слово, хотя он вовсе не уверен, что на Т. осуществлялись грузовые перевозки.

Хайре («радуйся») — древнегреческое приветствие.

Харон упомянут ошибочно: он перевозил только тех, кто покоился в земле, поэтому непогребенный Пан никак не мог его увидеть.

*Стихотворные цитаты в переводах С.Шервинского.

*Все звезды исчезают при свете единого солнца; слов много, но Слово – одно. (Г.К.Честертон)