НИКТО, КРОМЕ ПРЕЗИДЕНТА

Лев Гурский

Дорогие читатели! Мы рады представить нашему читателю новый роман известного писателя Льва Гурского «Никто, кроме президента...». Рады не только потому, что это интересная и яркая вещь, но еще и потому, что такая публикация расширяет жанровую палитру нашего «Синопсиса». В самом деле — что такое этот роман? Саркастическое предсказание матерого реалиста-политика? Еще один «ехидный детектив», как определил свой жанр сам писатель? Или все-таки фантастика? Об этом мы спросим у автора в интервью. Пока же — несколько предваряющих слов.

Л. Гурский, постоянный автор «РФ», определяет себя как «вашингтонско-саратовский писатель». Действие его новой книги разворачивается в недалеком будущем, а одним из главных героев становится политический ас Василь Козицкий. В романе «Убить президента» этот персонаж был послом Украины в России, в романе «Спасти президента» он уже был премьер-министром Украины. В новой книге Гурского карьера этого же героя делает новый поворот. Собственно говоря, сюжет начинает раскручиваться именно после прилета Василя Козицкого (он же Basil Kosizky) с официальным визитом в Москву — для встречи с загадочным Президентом Волиным...

I

Когда мне стукнуло пятнадцать, сестра моей матери Степанида Кондратьевна разложила карты и нагадала юному Василю дальнюю дорогу и светлое будущее: карьера должна была привести меня в кресло генерального секретаря — ни больше, ни меньше. Я, конечно же, не поверил доброй тетке и засмеялся. Генеральным секретарем был еще крепкий Брежнев, и это казалось на века.

Второй раз я припомнил с улыбкой теткино пророчество уже в 91-м, много лет спустя, когда навернулась КПСС вместе с ее генсеком, и следом за ней рассыпался Союз. Москва стала заграницей, мой Киев — столицей государства, а клерк республиканского Министерства закордонных справ Василь Козицкий уверенно попер в гору и без малого пятилетку пробыл на завидной должности посла в России. Затем я почти два года, между Тарасевичем и Самойленко, нес тяжкий груз премьерства, а после наступило томительное затишье — хоть мемуары сочиняй. Однако едва я уверился, что так и закончу трудовую биографию на посту зицпредседателя среднего канадо-украинского банчонка, меня вдруг двинули в структуры ООН. Да так швыдко, что последующие полтора года жизнь моя больше всего смахивала на полет шариков для гольфа под ударами клюшки опытного игрока. От лунки к лунке, только ветер в ушах свистит. Вжжжик! — и я второе лицо делегации Украины на Генассамблее ООН. Вжжжик! — и я уже Первый секретарь постпредства Украины при Отделении ООН в Женеве. Вжжжик! — и меня перемещают в Нью-Йорк, послом и постпредом Украины при ООН. Вжжжик! — и освобождается вакансия первого зама Гектора Ангелопулоса, главной шишки ООН, а у нашей страны как раз поспевает обещанная квота на это место.

На непыльной должности первого зама я бы застрял надолго, поскольку осторожный Гектор не делал резких движений ни в какую сторону и оттого нравился странам большой пятерки Совбеза. Но тут невидимый игрок в гольф нанес еще один точный удар. Во время визита на Кипр вертолет, где находились Ангелопулос со свитой, потерпел катастрофу: лопасть задела за флагшток. Если бы Гектор погиб, то на его место, поскорбев месяцок-другой, отыскали бы равную замену; так уже было в 61-м, после аварии Дага Хаммаршельда. Но Ангелопулос, весь переломанный, остался жив. И пока его собирали по косточкам в центральном военно-морском госпитале США, пока заживляли ожоги и штопали порванную селезенку, заведывать Объединенными Нациями поручили мистеру Basil Kosizky. Временно. До выздоровления главного лица. Подсиживать босса было не в моих правилах, поэтому я честно надеялся на возвращение Гектора. Вышло, однако, по-иному. В верхах рассудили, что лечение затягивается на непонятный срок и пора думать о преемнике. К тому моменту mr. Kosizky уже полгода де-факто руководил ООН, вполне устраивая большинство стран-участников. А от добра добра не ищут.

В общем, две недели назад я получил предложение, от которого не смог отказаться, — и при этом сразу вспомнил о давнем карточном раскладе моей незабвенной тетушки Степаниды. Все сходится. В ООН есть должность Генерального секретаря. И ее действительно могу занять я, Василь Козицкий. Не смешно ли?

Из пяти постоянных членов Совбеза, способных наложить на меня вето, четыре уже проявили лояльность к мистеру Kosizky. Штаты — потому что альтернативой мне был сириец. Соединенное Королевство — потому что «за» были американцы. Китай — потому что ждал от Штатов тарифных уступок и не хотел ссориться по мелочам. Франция — сам не знаю, почему. Видимо, из-за моего неплохого прононса. Или, может, в имени моем нашли нечто галльское? Базиль де Кози. В родословной у меня определенно не без француза.

Оставалась Россия. Первые жесты Котельнической набережной вроде бы обнадеживали, но Старая площадь, хоть и не обозначала своего категорического «нет», не говорила пока и уверенного «да». Требовалась личная разведка. Визит в Москву и.о. генсека ООН стал необходимостью. Официальный повод для поездки я отыскал минут за десять, на перекройку моего графика встреч и согласование с Протокольным отделом Кремля ушло трое суток. Остальное было делом техники. Двенадцать часов назад реактивный «Боинг» с нашим фирменным веночком на фюзеляже взлетел из аэропорта имени Кеннеди, и вот я уже любуюсь водами Москва-реки из окна своей временной — на ближайшие три дня — резиденции возле Крымского моста. Да будет благословенна память первого генсека Трюгве Ли, который, говорят, лично выбрал этот чудный домик в стиле модерн. Три этажа, высокие потолки, дюжина балкончиков с видом на реку. Правда, ни один из них мне выйти нельзя: Сердюк не пустит.

— Ну что, пан Сердюк, — подначил я своего начальника охраны, — выйдем покурим на балконе перед ужином?

Сердюк нехотя оторвался от горы макулатуры, которую сразу накупил в «Шереметьево-2», желая насладиться кириллицей. В Нью-Йорке ему ежедневно перепадало всего две-три газеты на русском, а тут в одном киоске их было штук пятьдесят. С картинками, анекдотами, жареными сплетнями и его любимыми кроссвордами для троечников.

— Василь Палыч, я же объяснял вам тыщу раз, — скучным голосом проговорил он. — Вы прям как дитя малое. Там ведь заграждение не сплошное, не бронированное. Выше диафрагмы — вообще открытое пространство. Любой снайпер влезет на высотку на той стороне реки, а для прицельной стрельбы в ясную погоду... Эй, вы чего, опять шутите, что ли?

— Просто проверяю вашу бдительность. Все хорошо. Во! — Я показал ему большой палец, и умитротворенный начальник охраны тут же зарылся обратно в свои газеты.

Сердюк охранял и посла Козицкого, и премьера Козицкого, и даже банкира Козицкого. Только перетащить в Штаты мне его удалось не сразу: американская бюрократическая машина и такая же украинская двигались навстречу друг другу со скоростью улитки. Пока полз рутинный документооборот между департаментом Внутренней безопасности ООН и кадровым подразделением киевской Безпеки, Сердюк был прикомандирован к оборонному ведомству Республики Украина, где томился в Отделе перевооружения. Вопреки вывеске, занимались там не заменой старых танков на новые, но реформой названий. Изгоняли москальский дух из военных терминов. Мой охранник внес ценный вклад в обороноспособность страны, переименовав «пiдлодку» в «зубмарiну», — после чего с великой радостью присоединился ко мне в своей привычной должности.

Если не считать его тяги к бульварным изданиям и нехватку юмора, Сердюк был идеальным бодигардом. В его присутствии из всех возможных видов смерти гибель от рук террориста мне грозила в последнюю очередь. Да и террористы сегодня предпочитают выбирать в мишени граждан попроще, без оружия и охраны. Во времена своего банкирства я больше опасался не за себя, а за клиентов. Легче рвануть операционный зал, чем директорский «мерседес». К счастью, бог и Сердюк упасли меня от эксцессов...

— Василь Палыч, а вы Звягинцева знаете? — Сердюк выглянул из газет, прерывая мою медитацию.

— Какого, режиссера? — машинально переспросил я.

У меня в мозгу иногда застревают не относящиеся к делу фамилии. Около года назад, когда дипломат Козицкий еще кантовался в Европе, его занесло его на какой-то кинофестиваль. Помню фильм ужасов про двух пацанов и робота, который зачем-то притворялся их отцом. Когда этот терминатор шмякнулся с верхотуры и из него посыпались шестеренки, я сбежал из зала.

— Зачем режиссера? Олигарха, — уточнил мой охранник. — Крупного, тут написано, производителя...

В этом месте Сердюк слегка замялся: так уже не раз бывало, когда ему попадалось неподобающее для моего уха словечко. Он вытащил из кармана затрепанный словарик, перелистал, молча шевеля губами, и с облегчением нашел приличную замену:

— ...контра-цеп-тивов. Тут пишут, что этого чудака сперли. Баба его места себе не находит. Чуть ли не лимон предлагает за помощь в розысках. Теперь контра... цептивы подскочат в цене, наверняка.

— Там так написано?

— Нет, это я своим умом прикинул, — солидно ответил Сердюк. — Закон экономики, Василь Палыч, вы же лучше меня знаете... Эх, черт, надо мне было в аэропорту затовариться упаковкой штук на сто, про запас.

Мечтатель-хохол не переставал меня удивлять. Личная жизнь Сердюка протекала на моих глазах и, ввиду серьезного его отношения к службе, интенсивностью не отличалась. При нынешних темпах разврата этой упаковки хватило бы ему лет на пять.

— Неужели больше ничего интересного вы здесь не вычитали? — Я счел нужным перевести разговор на другую тему.

— Много, много интересного, — заверил меня Сердюк, — даже и про нас есть. Пишут... где это я находил?.. Ага, в новостях, вот пожалуйста, читаю: «Исполняющий обзязанности Генерального секретаря ООН Василий Пэ Козицкий прибыл в Москву с трехдневным рабочим визитом»... Слушайте, а почему «рабочим»? Они намекают, что вам здесь работать придется? А я-то думал, у нас в Москве одна протокольная мелочевка, щадящий режим охраны, П-4. Я потому и взял с собою только троих: Дюссолье, Палинку и австрияка этого, Шрайбера...

— Нет-нет, газетчики перепутали, — успокоил я всполошившегося Сердюка. — Рядовой протокол. Сейчас вот отсижу в президиуме культурной конференции, завтра отмечусь в Кремле, послезавтра совместное посещение синтез-балета в Большом. И домой.

Бывший мой босс Гектор любил повторять: «Был бы визит, а рабочим я его сделаю сам». Чистым протоколом была только сегодняшняя конференция — мой запоздалый долг ЮНЕСКО. Главной же целью поездки были, естественно, обе встречи с президентом Волиным, причем на вторую, неформальную, я возлагал особые надежды. За три часа сидения в одной театральной ложе нетрудно выяснить, имеет Москва что-нибудь против меня, а если да, то как с этим справиться. Давным-давно, когда я еще был послом Украины, мне случилось мельком законтачить с Волиным — тогда еще некрупным чиновником кремлевской администрации. В ту пору он производил благоприятное впечатление. Деликатный парень, исполнительный, без признаков гонора. Но фиг его знает, какой он сейчас. Высокие посты, всем известно, портят людей. Может, и я, сделавшись генсеком, сосредоточу в своих руках огромную власть и превращусь в натурального крокодила.

— Василь Палыч, а что такое синтез-балет? — подал голос Сердюк.

— Это новое изобретение, вроде солянки, — важно объяснил я своему бодигарду. Благо мне самому культурный атташе Брунея растолковал эту премудрость на прошлой неделе, и я еще не успел забыть. — Будут и танцы, и пантомима, и лазерное шоу — все в одном флаконе...

— А этих, пародистов, там не будет? — с надеждой спросил мой охранник. — А то я одного веселого хлопчика давно ищу, зубы ему пересчитать. Чтоб не издевался, подлюка, над светлой памятью мамочки моей, Веры Петровны.

— Пародистов не предусмотрено, — сказал я. — Зато роль Марфы в спектакле станцует твоя разлюбезная Светлана Васильчикова.

— Шутите! — Сердюк всплеснул руками, роняя газеты. — Честное слово?

Этой весной мадам Васильчикова одарила Штаты гастролью в составе сборной труппы «Bolshoy в Нью-Йорке». Одно представление этой дикой халтуры в кокошниках и соболях мне, скрепя сердце, пришлось высидеть вместе с президентом Индонезии. Тот был в восторге от русской экзотики, а в еще большем восторге был Сердюк — от Васильчиковой. Он искренне считал эту брунгильду в пуантах 44 размера образцом женской красоты и грации.

— Честное ооновское, — поклялся я. — Станцует. Зуб даю. Мне программу прислали по факсу.

— Тогда я возьму с собой стереотрубу... — в радостном оживлении сообщил мне Сердюк. Но тут же, покраснев, добавил с преувеличенной деловитостью: — ...в смысле чтобы зрительный зал сверху осмотреть. На предмет снайперов.

II

«Литература против терроризма» — ну и названьице для форума! Мрак. И какой идиот его придумал? Если дознаюсь, уволю. Влияние ООН и так невелико, а пышность девизов наших акций лишь оттеняет мизерность итогов. Прав был Гектор: сила не нуждается в фейерверках. Окрас льва сливается с саванной, а самые яркие существа на планете — безобидные тропические бабочки. По своей бессмысленности фраза «Литература против терроризма» сравнима только с «Литературой против геморроя». Всем понятно, что единственная литература против терроризма — обычный Уголовный Кодекс. Ему и следуйте, господа!..

Досадливо крякнув, я обругал себя старым циником и пробежал глазами последние полторы фразы своего приветствия: «...эта литературная конференция станет важной вехой в деле борьбы с терроризмом — самым большим злом текущего столетия. Спасибо за внимание». Все. Сойдет. Соберусь с духом и прожую эту жвачку от и до. Потом час сидения в президиуме, десять минут журналистам, а на обратном пути горилка с перцем отобьет вкус силоса во рту.

Без комплексов, m-r Kosizky, приказал я себе. Все равно в речи главы ООН не принято вслушиваться. Их издавна сочиняют у нас в пресс-службе древние бабули, которые еще помнят генсека У Тана. Говорят, невозмутимый бирманец требовал, чтобы его спичи были похожими на него самого. Небольшими по размеру и плоскими, как блин. Когда меня утвердят — ЕСЛИ меня утвердят! — на Совбезе, я выбью для каждой из бабулек по медальке, повышенной пенсии и отправлю их на заслуженый отдых. И начну заказывать тексты своих речей Милораду Павичу и Умберто Эко. Слушать меня, конечно, не будут, понимать — тем более. Но хоть во время чтения почувствую себя умником, а не силосоуборочным комбайном...

— Подъезжаем, — предупредил шофер. За окном нарисовалась серая громадина Библиотеки Иностранной Литературы, составленная из огромных каменных спичечных коробков.

— Главное, не забудьте, Сердюк, — строго напомнил я начальнику охраны. — Если они поднесут хлеб-соль, не надо вырывать его у меня из рук и первым надкусывать самому.

— А вдруг отравлено? — буркнул Сердюк, но без привычной убежденности в голосе. Больше по инерции.

Эпизод с хлебом имел место во время моего визита в Сомали и чуть не скомкал всю приветственную церемонию. Мне едва удалось заверить хозяев, что мой бодигард происходит из племени, где Пробование Еды Первым — святая обязанность воина...

В вестибюле Библиотеки нас, однако, встретили без хлеба-соли. Скорее уж с кнутом-пряником.

Мне, по старшинству, перепал пряник в виде моей давней знакомой, миниатюрной Женевьевы Кулиевой, которая проскользнула под локтем у одного из охранников, черного великана Дюссолье, и кинулась ко мне обниматься. Баба Женя, наверное, лет пятьдесят уже как занималась оргработой во всяких фондах и комитетах и не провалила ни одного крупного мероприятия. При ней микрофоны не фонили, телесуфлеры не зависали, фрукты в вазах были свежими, а время официального протокола не вылезало за грань разумного. Подозреваю, что бабу Женю, вопреки морским приметам, взял бы в свою команду капитан всякого корабля — за ее отважную готовность затыкать собой любую пробоину. «Гюнтер Грасс нас кинул, — затараторила она после взаимных приветствий, — Долгопрудников с Коэльо успевают только на закрытие. Поэтому я перетасовала президиум. Из буйных там, правда, остается Савел Труханов, но мы его усадим с краю, ближе к трибуне. Остальные трое мирные: исторический романист, драматург, детективщица...»

Тем временем стоящему рядом Сердюку повезло куда меньше моего. Кнутиком по его самолюбию прошелся квадратный лысеющий крепыш, присланный вместе с командой от имени Службы Безопасности Президента России для охраны нашего великого сборища. Крепыш имел твердую фамилию Железов и немалый ранг зампреда СБ. По такому случаю всю ооновскую четверку оттеснили на вторые роли. Внутренности зала заседаний и проходы туда доставались хозяевам поля. А наши могли хоть до посинения нести наружный дозор.

Мой главный бодигард встретил этот расклад с тихим смирением. Оно обмануло бы кого угодно, только не меня. Едва баба Женя умчалась прочь — рассаживать гостей и прессу, — как Сердюк потеребил мой рукав и зашептал в ухо, кивая на эсбэшников: «Вот дурни! Гонору навалом, а фэйс-контроль на нуле... Я бы на их месте вон тех троих попридержал — сопливы для журналюг и бэджи у них слепые, смахивают на новоделы... И вон ту девку тоже, с сись... с грудью, в розовой кофточке... не нравится мне, как она сумку несет, больно бережно... Рамку они прошли, но что сейчас рамка? Злыдни такой фарфор насобачились лить — целый «глок» в два счета можно собрать... Вы, короче, ступайте в зал, а я потом туда же аккуратно подлезу. Одну дверь не зафиксировали, олухи!»

Сердюк был верен себе: лучше перебдеть. Меня же среди многолюдья всегда тревожила не столько молодежь, сколько кадры постарше — мужчины и женщины с кривыми лицами сутяг. Гораздо чаще, чем в Африке, они попадались в странах бывшего Союза. Вот этих психов я боялся по-настоящему. У каждого таились за пазухой густо исписанные листы с петициями, челобитными или кляузами, и эти тяжкие каракули они норовили всучить мне из рук в руки. Как будто ООН и Базиль Козицкий могли вернуть им квартиру, жену, детей, работу, рассудок...

Зал был заполнен до отказа. Люстры наяривали, как цирковые прожектора. По проходам двигались телеоператоры с камерами на плечах, напоминающие торговцев колой и сахарной ватой. Сам я чувствовал себя ученым слоном, на которого явились посмотреть из вежливости, зная, что особых чудес он не сотворит: пошевелит ушами, тряханет башкой под музыку, разок протрубит — ну и молодец, похлопаем. В президиуме баба Женя села поближе, чтобы руководить овациями, когда и.о. слона Basil Kosizky закруглится.

Я не подкачал. Вместо пяти минут уложился в три, по ходу зверски выкинув всю середину своей дежурно-позорной речи. Плевать. После меня трибуной овладел сероглазый кудрявчик с родимым пятном во всю щеку, похожим на след детского ботинка, — тот самый буйный Труханов. Говорил он горячо, но до того невнятно, что почти сразу я потерял нить и лишь выхватывал отдельные фразы: «...от Перми до Тавриды ди фюнфте колонне марширт... сознание наступательное первично, бытие оборонное вторично... немец думал, что война, сделал пушку... корень империи горек, оплот ее сладок... лед-лед-лед не знает компромиссов...» Вскоре я понял, что проваливаюсь в дрему. Мерещилось мне, как из Шангри-Ла, сердца Гималаев, летит в осиное гнездо мирового терроризма противоракета из чистого Мирового Льда. Долго летит. До-о-о-олго. Не долетит, так согреется...

Еще мгновение, и я бы постыдно клюнул носом, уронив свою голову — и авторитет ООН — в блюдо с фруктами. Чтобы не дать себе заснуть, я переключил внимание на соседей по президиуму. И сразу уловил, что полная детективщица и равновеликий ей по объему исторический романист перебраниваются тихим шепотом, а маленькая баба Женя пытается погасить склоку. Я раньше считал, что толстые люди дружелюбны к себе подобным. Когда штаны — полная чаша, чего друг с другом делить? Но этим нашлось. «Вы с вашими книжками — абсолютное зло!» — шипел романист. «Нет вы со своими!» — «Я с вами на одном поле не сяду!» — «Да я первая не сяду!» — «Господа, господа, умоляю вас, заткнитесь оба!..»

Отдохнуть взором мне удалось лишь на соседе справа, драматурге с модной небритостью на продолговатых щеках. Вот уж кто не боялся спать в президиуме! И, вероятно, сны его были слаще яви, поскольку в те редкие секунды, когда драматург открывал глаза, он разом мрачнел и принимался беспокойно озираться по сторонам с видом Святого Антония, не понимающего, как его вообще сюда занесло и что за неприятные адские рожи его окружают. Впрочем, обнюхав манжету своей белой рубашки, он быстро успокаивался и вновь закукливался от кошмаров реальности в уютный кокон дремы.

Я подумал, что сосед справа так счастливо и продрыхнет весь официоз, но ошибся. В сценарий бабы Жени вкрался вирус.

Минуте на двадцатой трухановские камлания прервались визгом: с пятого, кажется, ряда вопил один из юношей, отмеченных Сердюком.

— Тебе чего, отрок? — спросил недовольный оратор, делая паузу и снисходя с Гималаев на московскую землю.

— Россия! Нация! ГУЛАГ! — истошно заголосил отрок.

— Ну, в общем, почти правильно, — с некоторым сомнением одобрил его Труханов. — Только орешь зачем? Если уваровскую триаду воссоздать на новом этапе...

— Россия! Нация! ГУЛАГ! Россия! Нация! ГУЛАГ! — В том же ряду выросли фигуры двух других парней.

Никто в зале толком еще ничего не понял, а Сердюк уже возник из боковой двери и теперь огромными прыжками мчался к президиуму, выкрикивая на ходу: «Василь Палыч! На пол! Все — на пол!»

Меня охватило оцепенение. Это бывает со всяким в душном ночном кошмаре: прямо на тебя несется грузовик или оскаленный тигр, или огромный черный волк, а ты намертво приклеен к земле, не можешь не только шевельнуться, но и прикрыть глаза... Сейчас я с таким же отстраненным любопытством наблюдал, как к вопящим парням присоединяется их командирша, та самая девушка в розовой кофте, и быстро раздает им из сумки какие-то белые и красные снаряды.

Залп! Красно-белые молнии влетели в президиум.

Писатель Труханов удивленно потрогал голову, на которой образовался яркий яичный потек.

По толстым романисту и детективщице промазать с пятого ряда было трудно. Одинаковые блямбы помирили парадные костюмы спорщиков.

— Моя любимая рубашка! — простонал драматург, с ужасом разглядывая огромное желтое пятно у себя на животе. — Я ее только ТРИ ДНЯ НАЗАД постирал!

Мне самому достался бы помидор в лицо, кабы не отважная баба Женя, заслонившая честь ООН блюдом из-под фруктов. Сама она при этом была задета в плечо другим помидорным снарядом.

Охранники от президентской СБ показали себя редкостными недоумками. Возможно, им хватило бы сноровки нейтрализовать настоящих террористов, но перед яично-помидорными они были бессильны. Мордовороты и их железный начальник не нашли ничего лучшего, чем судорожно метаться вдоль прохода, махать пистолетами, бессмысленно вопя: «Стоять на месте!»

А те и стояли на месте — самая удобная поза для броска.

Хулигангская четверка, в отличие от охраны, прекрасно все продумала: места они выбрали в центре ряда, куда добраться можно было только по головам зрителей. Стрельба в человеческой каше стала бы безумием, к тому же никакая инструкция, полагаю, не прописывала отвечать на помидоры с яйцами пулями из боевого оружия — а что-то иное секьюрити СБ не удосужились захватить.

Метателям хватило бы времени еще на несколько прицельных залпов.

Если бы не Сердюк.

Он влетел в президиум секунды за две до повторного обстрела, и успел сгрести на пол всех, кто сидел за столом. Даже пригнуть под защиту трибуны оскорбленного судьбой Труханова.

— Целы, Василь Палыч? — отрывисто спросил он меня. — Вижу, порядок. Не высовывайтесь, пока я с ними не разберусь.

От одного звука его голоса ко мне вернулась способность шевелить руками и ногами. Это могло означать одно: опасность позади, и запрет не высовываться я могу слегка нарушить. Очень мне хотелось посмотреть, как Сердюк будет РАЗБИРАТЬСЯ.

И я выглянул. И не прогадал. Это надо было видеть.

Принято восхищаться теннисистами-профи, которые в прыжке отбивают своими ракетками сложные мячи противника. Но тогда Сердюк, вскочивший на стол, достоин восхищения в квадрате. В кубе. Потому что у него не было никакой ракетки. У него была свободная правая рука и блюдо из-под фруктов — в левой.

Он не просто принял на себя второй залп метателей. Он каким-то чудом смог поймать прилетевшие снаряды неповрежденными — чтобы затем отправить их вспять. Как бумеранги.

Бац! Бац! Шлеп! Шлеп!

Два яйца и две помидорины улетели обратно к их хозяевам и разбились на них в красно-желтые брызги.

Не думаю, что это было больно. Но, уверен, это было чертовски обидно: гадкие молодчики, задумав нас выставить на посмешище, сами превратилась в разноцветных коверных клоунов. А борцы за возрождение нации никак не имеют права выглядеть смешно. Даже если ТВ покажет в новостях их выходку, ничего героического в облике метателей теперь не будет. Что для них самих, подозреваю, много хуже ареста и штрафа.

— Так нечестно! — с обидой крикнула моему охраннику розовая (теперь уже розово-желтая) кофточка. — Так нельзя!

— Ай донт андестенд, — нагло ответил ей Сердюк единственной вызубренной им английской фразой. И лихо отбил чечетку на столе президиума. — Мир! Дружба! Жувачка!..

Если бы не Женевьева со своим могучим организационным даром, на конференции про литературу и терроризм можно было ставить крест. Но баба Женя не подвела. Еле дождавшись, когда деморализованных юнцов вынесут из зала, она звонко объявила перерыв и пригласила на фуршет. Всегдашняя любовь к халяве победила стресс. Народ дружно потянулся в соседнее помещение, где уже стояли накрытые столы и где можно было запить-заесть случившийся конфуз.

Конференц-зал опустел. Я хотел командовать отбой, но выяснилось, что мой бодигард сделал еще не все. Плох был бы Сердюк, кабы не умел — как говорят немцы — отрезать от чужого свинства свой кусочек ветчины. Он поманил указательным пальцем Железова, выглядевшего бледно, и заявил, твердо впечатывая ему в уши каждое слово:

— Значит, теперь токо так. С этого дня и до конца визита у нас с вами паритет. Сколько ваших работает на внутреннем прикрытии, столько и наших. И завтра в Кремле, и послезавтра в Большом. Ваших двое — наших двое, ваших четверо — значит, и у нас четыре. Наружку берите на себя, мы не гордые... Усек, нет?

— Не положено, — тускло возразил Железов.

— А вот это — положено? — Сердюк сунул ему под нос кулак. В кулаке было зажато надтреснутое яйцо. — Видишь, оно крутое. Давай-давай, щупай сам. И чего это значит? Это значит, при попадании в голову оно могло причинить самому Генеральному — ты понял? — секретарю ранение, не совместимое с жизнью. А это уже не хулиганство, а прямой теракт, оранжевый уровень угрозы. И его прокакал ТЫ ЛИЧНО. Мой босс сейчас запросто стукнет вашему, и тебе твои же яйца открутят. Но мы готовы забыть, если вы сделаете по-моему... Ну, все еще не положено или как?

Лицо Железова пошло ржавыми пятнами, и он выдавил: «Или как...»

Едва наша кавалькада отъехала от Библиотеки, я с чувством пожал руку своему главному охраннику и произнес:

— Спасибо, выручил. Эти стервецы могли ведь и вправду мне череп раскроить.

— Да нет, не могли бы, — успокоил Сердюк. — Це дурные дытыны, факт, но не паскуды. Яйца у них все были сырые, скорлупа тонюсенькая. Максимум синяк.

— Но как же то, крутое? — с удивлением спросил я.

— А-а, — отмахнулся Сердюк. — Так я его с собой вчера из дому взял. Думал облупить в самолете и съесть, да замотался и забыл. После гляжу, оно уж пахнет. Хотел выкинуть его к бесу, но чего-то пожалел: вдруг, думаю, еще сгодится?

Интервью

— Нам представляется, что «Никто, кроме президента...» — все-таки не фантастика, а политический памфлет. А как Вы относитесь у этому утверждению? Что такое вообще фантастика — применительно к Гурскому?

— На самом деле жанровые границы расплывчаты. Критики, например, традиционно относят к политической фантастике не только «У нас это невозможно» Льюиса (где в Штатах побеждает фашизм), но и «Семь дней в мае» Нибела и Бэйли (где Пентагон просто готовит заговор против президента). Я не хотел бы до поры до времени раскрывать главную фишку нового романа Гурского, но могу лишь сказать, что — при внешнем правдоподобии деталей — она не укладывается в рамки вялотекущего реализма. Фантастика есть почти в каждом романе Гурского, поскольку автор старается довести некоторые существующие тенденции до абсурда. Оттого-то эти романы одновременно и памфлеты... а вообще-то дело не в терминах. Важно, чтобы произведения, имея касательство к действительности, в какой-то миг от нее отрывались. Дублировать теленовости — занятие скучное и малопродуктивное, бежать за ускользающей фактурой — тоже довольно бессмысленно. Надо поступать наоборот: тихонько преображать мир. На глобальные перевороты у Гурского никогда не хватало воображения, но ведь если исказить в реальном мире лишь пару-тройку деталей, итог может быть тоже неожиданным, верно? Другое дело, что если изменчивый мир вдруг однажды захочет прогнуться под наши фантазии, это будет означать одно: мир спятил.

— Вас называют мастером аллюзий. Часто они действительно парадоксальны и блистательны. Но все ли их поймут?

— Увы, не все, а что делать? Отказаться от самого вкусного? Льву Гурскому приходится смириться с тем печальным обстоятельством, что ему, работающему как будто в массовом жанре, никогда не достичь признания массового читателя. Боюсь, что моя аудитория исчисляется не миллионами, а, в лучшем случае, десятками тысяч. Зато как приятно, когда твои хитрые построения у кого-то вызывают адекватный отклик... Правда, в Гурском нет снобизма. Автор, допуская разнообразные аллюзии, старается их маскировать потщательнее. Чтобы те, кто их не понимают, не раздражались — мол, какое-то загадочное блюдо проносят мимо них. Пусть они его и не видят. В конце концов, во всех романах есть детективный сюжет, и разоблачение черной магии, говоря словами Булгакова, происходит лишь на самых последних страницах. Все честно.

— Как Вы относитесь к экранизации романа «Перемена мест», с целым сонмом замечательных актеров — Караченцовым, Ульяновым, Беляевым, Филипповым, Булдаковым, Ефремовым, Гаркалиным, Меньшовым и иже с ними? В одном из интервью Вы писали: «фильм попал в такую странную нишу. Он оказался слишком умным, чтобы стать ураганно популярным, вроде «Ментов», но, одновременно, и достаточно массовым для того, чтобы элитарная публика от него несколько дистанцировалась» Хотели бы Вы продолжить работу в кино?

— К экранизации «Перемены мест» я отношусь с любовью. Опыт был интереснейший и дал мне массу впечатлений. Я бы с удовольствием продолжил работу в кино и дальше, но в кино меня больше не зовут, и я понимаю, почему. Сериальному миру нужны сюжеты, элементарно переводимые на целлулоид. Но в книжках Гурского — где сюжет, конечно, важен, — особую роль играет интонация. Она, я надеюсь, оптимизирует процесс чтения, однако не укладывается в киношный формат. И потом: вы представляете себе в сегодняшней России фильм «Спасти президента»? Я — с трудом. Про фильм «Убить президента» я уж вообще молчу, страшась невольно подпасть под антитеррористический каток... Видите ли, у меня в романах чересчур много Кремля. Причем всякого. В печатном виде эти радости еще проходят, но воплощать их в кино сегодня — дураков нет. Ты еще кастинг не успеешь провести, как тебя уже «зачистят» по полной программе. И это при том, заметим для порядка, что Гурский — никакой не революционер и не ниспровергатель. Он не ругается, не ломает стулья, не потрясает основ, не зовет к топору, а лишь посмеивается. Впрочем, для кого-то, возможно, это даже хуже.

— Рецензиями на Ваши романы цикла «Парк Гурского периода» можно, наверное, загрузить среднего тоннажа фуру. Вы довольны реакцией критики на свои романы? А реакцией читателей?

— Реакцией критики я доволен, но сегодня уже нельзя говорить о чистоте эксперимента. Первые отклики на Гурского, в середине 90-х, были непредсказуемее и в этом смысле для меня интереснее.

Сейчас же, десять лет спустя, большинство пишущих про книжки в разных изданиях знает меня — не лично, так заочно. И ты уже примерно понимаешь, кто что скажет. Увы, народ стал осторожнее, боится связываться, и такой восхитительной ругани, какая раньше порой бывала, уже нет. Ну разве что Эдичка Лимонов, обиженный за свое непохожее зеркало, Фердика Изюмова, обматерит в каком-нибудь интервью... Что же до реакции читателей, то она, видимо, заключается в количестве проданных экземпляров? Если так, то Гурский, к сожалению, увлек меньше адептов, чем ему хотелось бы. С другой стороны, радуют встречи с читателями — хотя и не слишком частые. Спрашивают о том, о чем самому хотелось бы им рассказать. И даже если делают это из вежливости, все равно приятно.

— Есть такой критик — Роман Арбитман. Одни его обожают, считают остроумным, эрудированным, другие чехвостят в пух и прах и полагают слишком въедливым. Вы его не знаете случайно? И какое Ваше мнение о его работах?

— С некоторых пор принято считать, будто «Лев Гурский» — псевдоним Романа Арбитмана. Это очевидное упрощение. Гурский — всего лишь одна из вполне самостоятельных ипостасей Арбитмана, причем многие полагают, что далеко не самая лучшая (старикашку Рустама Каца ставят выше). Однако общее происхождение и Льва Аркадьевича Г., и Романа Эмильевича А. не может не сказаться. Арбитман в своих критических писаниях иногда чересчур фантазирует, а Гурский в своих романах иногда сводит литературные счеты со своими коллегами. Впрочем, на мелкие уколы а-ля Пелевин (к примеру, мимоходом уронить в отхожее место недружественного критика) Гурский не разменивается. Мстить — так по-крупному. Взять да и превратить супостата в идеального героя. Чтоб не пил, не курил и не выражался. А? Стр-р-р-рашно? То-то же.

— Радует ли что-то Вас в русской фантастике последнего года-двух — в литературе, кино, живописи, музыке, политике?

— Радует прецедент с «Ночным дозором». Раз уж сумели так здорово раскрутить плохонькое кино по очень среднему роману, то представляете, как в будущем у нас раскрутят чье-нибудь отличное кино по чьему-нибудь замечательному роману? Дух захватывает от перспектив.

— Каким Вы были в детстве? Чего хотели, что любили, чего боялись?

— В детстве я был отличником. И ненавидел советскую детскую литературу, в которой отличники, как правило, выставлялись ябедами, подхалимами и зубрилами. Надеюсь, я не был ни первым, ни вторым, ни третьим. А учился хорошо, чтобы родители не мешали моему главному увлечению — фантастике. Которую в детстве я обожал читать и даже начинал писать. Первый рассказ я сочинил лет в десять. Назывался он «Философский камень», и действие происходило в Америке.

— В Ваших романах преимущественно действуют мужчины: Вы женоненавистник? Как Вы вообще ухаживаете? Уживаетесь? Каков Ваш идеал?

— Я очень люблю женщин и совершенно их не понимаю. Потому-то их так мало в моих произведениях. В молодости я ухаживал за девушками донельзя традиционно: дарил цветы (которые, по правде сказать, терпеть не могу) и читал стихи (иногда даже свои). Позже мне стало полегче: я мог дарить свои книги. А вот дамам, наоборот, стало труднее: приходилось ведь эти книги читать! Идеальной читательницы пока не нашел, оттого до сих пор не женат. Ужасно. Когда теряешь в квартире какую-нибудь вещь, не с кем даже полаяться со вкусом.

— Если не ошибаемся, Ваши романы уже трижды представлялись на Букера. Почему Вы никак не получите эту премию? Не надо ли что-то менять ее статусе? Хотелось бы услышать Ваше мнение об этой премии — и о премиях в нашей литературе\фантастике в целом.

— Даже Агата Кристи никогда не получала Букера — куда уж нам, грешным! У детективщиков шансов нет никаких. У фантастов их чуть больше, так как чопорная литературная публика стала к этому жанру терпимее. Особенно если в тексте нет бластеров или нуль-порталов. Поэтому надеюсь, что когда-нибудь Марина и Сергей Дяченко таки получат Букера. Что же касается остальных премий... Год с лишним назад я, будучи номинатором «серьезной» премии имени Аполлона Григорьева, выдвинул последний роман Стругацкого-Витицкого. И, к моей радости, книга попала в финал... Может быть, правда, это случилось потому, что финансовая составляющая премии в тот год отпала и жюри расслабилось. И вдруг поняло, что фантастика — это, строго говоря, тоже литература. Только еще и интересная вдобавок.