НИТЬ

Татьяна Томах

Если смотреть долго, не отводя взгляда, видно, как спицы в маминых руках превращаются в солнечные лучи. Кружатся друг возле друга; пересекаются, вспыхивают огненно — и опять расходятся. Плетут кружево крылатого танца; а мамины губы подсказывают тихонько: «Раз-два-три, раз-два...», и быстрые пальцы поправляют торопливо движения — будто боятся обжечься. Мама сама чувствует, когда металлические прутики в ее руках превращаются в солнечные струны — хмурится, выпрямляет спину, считает громко и внимательно, боясь ошибиться: «Раз-два-три, раз-два...» . Набрасывает на лучи петельку за петелькой — старается удержать солнечный свет, вплести в узор. Когда получается, белая нить, обозначающая границу узора, начинает светиться тепло и ярко, черная — наливается тяжелой темнотой; а серая... Серая остается такой, как была...

— Птенчик!

Тим вздрогнул, поднял взгляд. Мама смотрит строго; спицы в ее руках нетерпеливо подрагивают, опять просятся в танец, перекатывают по круглым скользким бокам солнечные пятна.

— Ты бы погулял Погода вон какая. Солнышко. Иди, сынок.

Тим вздохнул, неохотно сполз с дивана, пошел к двери. На пороге обернулся — еще раз взглянуть на светлые лучи в маминых руках.

— Я хочу свитер к твоей школе закончить. Понимаешь, птенчик? — улыбнулась мама в ответ на его взгляд. Будто извинялась.

Тим кивнул, вышел и осторожно закрыл за собой дверь. Он понимал. Приближающейся школы он боялся. Наверное, это еще хуже, чем детский садик. Хорошо бы мама успела с новым свитером...

* * *

В садике Тима дразнили. Повторяя за долговязой злой воспитательницей Агнессой Львовной, мальчишки кричали: «Молчун-молчун, язык проглотил?»; приплясывали и корчили рожи. Агнесса Львовна рож Тиму не корчила, но ее худое костлявое лицо со щелью вместо рта — безгубое и неулыбчивое — все равно пугало мальчика. Потом ребята, видимо, наслушавшись взрослых, стали дразнить Тима «слабоумным»; а девочки отворачивались и прятали игрушки — будто боялись, что он отнимет или сломает. Зря. Игрушки были глупыми и Тима не интересовали. Вообще, в садике было странно. Агнесса Львовна сначала долго приставала с вопросами, возила длинным пальцем с кровавым ногтем по плоским некрасивым картинкам. Спрашивала, если сперва было пять яблок, а потом добавили три — сколько получается? Яблоки были ненастоящими; Тим скучал и жалел Агнессу Львовну. Такая большая, а не знает, сколько пять плюс три. Сам он считать научился быстро и уже давно, наблюдая, как петельки скользят по спицам в маминых руках, нанизываются друг на друга, соединяются — то по две, то по три. А когда восемь рядов по три, пять по два, четыре по одной (всего тридцать восемь белых петелек) — получалось начало очень красивого узора. Как помочь со счетом воспитательнице, Тим не знал. А может, если она сама не поняла до сих пор, как сложить восемь и три, теперь уже и не поймет. Воспитательница чувствовала, что ей уже не понять, и злилась на Тима.

— Ну что ты молчишь, мальчик? — кровавый ноготь стукал по картинке, оставлял на боку плоских яблок тонкие вмятины. — Что молчишь?

Интересно, раз яблоки ненастоящие — им не больно?

Когда становилось совсем уж невмоготу, Тим отворачивался и трогал свою ниточку. Ниточка пружинила под его рукой, держала хорошо. Можно было подергать посильнее — позвать маму; но не хотелось ее беспокоить по пустякам.

Агнесса Львовна замечала улыбку Тима, растеряно смотрела на детскую ручку, ловящую в воздухе что-то невидимое; горестно вздыхала и оставляла мальчика в покое.

Вечером воспитательница тихо выговаривала маме. Мама не соглашалась, сердилась, на бледных щеках вспыхивали алые пятна.

Потом мама объясняла Тиму:

— Птенчик, когда взрослые спрашивают, надо отвечать. Понимаешь?

Он кивал, прятал лицо в вязаной маминой кофте. Тепло, мягко и мамой пахнет.

— Ах ты, птенчик, — смеялась мама, гладила его по голове. — Ты ведь умница, все понимаешь, да? Только говорить не любишь...

Говорить Тим не любил. Зачем много слов — когда все и так понятно?

* * *

Во дворе было нехорошо. Тим почувствовал это еще на лестнице. Замедлил шаг, потом совсем остановился. Обернулся, неуверенно потрогал ниточку. Там, на другом конце, мама сосредоточенно и ловко вывязывала узор на новом свитере солнечными лучами, вплетала в него невидимую ниточку между собой и сыном. Чтобы ниточка напиталась светом, стала еще прочнее и ярче. Чтобы даже в страшной школе Тим всегда чувствовал и слышал маму, и она слышала его.

Тим вздохнул. Может, вернуться? Нет, нельзя — мама огорчится. Ругать не будет, но ниточка станет колючей и жесткой — как проволока. Он потоптался на ступеньке, потом опять неохотно пошел вниз.

####

Во дворе было непривычно тихо — только визгливо поскрипывали качели и плакала Юлька. Страшно плакала — рваными горькими всхлипами. Юлька сидела на коленях в грязном песке возле качелей, ребята молча стояли вокруг. Виталькин велосипед валялся рядом — переднее колесо еще крутилось, на бегущих по кругу спицах вспыхивало солнце — совсем как на тех, в маминых руках.

Тим попятился. Хотелось повернуться, ухватиться за верную ниточку, убежать к маме. И не видеть того, что лежало у коленей плачущей Юльки.

Юлька была хорошая. Она никогда не дразнила Тима, и — единственная из всех, кроме мамы, умела разговаривать с ним. Просто говорила, не задавая глупых вопросов, ответы на которые и так известны. Юлькины вопросы были интересными. Например: если звезды есть всегда, почему их не разглядеть днем, когда светло и видно лучше всего? Может, потому, что ночью город попадает совсем в другое место — там, где черное небо и холодный ветер, и бродят странные и опасные тени? Происходит это на закате, когда все люди моргают одновременно — и в эту секундочку, когда все закрывают глаза, город переносится в ночь. А если удержаться и не моргнуть, можно увидеть дорогу, которая ведет из дня в ночь — и потом научиться самому ходить по ней туда, куда захочется... Тим верил, что так и есть. Они с Юлькой пробовали поймать эту секунду — смотрели в закатное небо, пока не начинали слезиться глаза. Беда в том, что точно неизвестно, когда она наступает. Но Тим знал, что рано или поздно у них получится.

А когда мальчишки пытались дразнить Тима — как в старом дворе, Юлька не позволила. «Тили-тили тесто», — начал было долговязый второклассник Юрка, но наткнулся на Юлькин взгляд и замолчал.

А теперь Юлька беспомощно сидела на земле и задыхалась от плача.

Тим вздохнул и пошел к Юльке.

####

Правой ладошкой Юлька зажимала свой рот — будто хотела сдержать рыдания, сотрясающие худенькие плечи; а левая, дрожащая, с деревянно раскоряченными вымазанными в крови пальцами, тянулась к Лисичке. Лисичка лежала в песке, уткнувшись острой мордочкой в Юлькино колено, вздрагивала задней лапкой — пыталась подняться? Пушистая белая шубка была грязной, а на боку — слипшейся и бурой от крови.

— Машиной ее, — объяснил Юрка, хотя обычно он с Тимом не разговаривал.

— Врача бы, — сипло сказал Борька. Его круглые блестящие глаза казались стеклянными, пухлый кулак, цепко зажав металлический стержень, раскачивал пустые качели.

— Виталька побежал, — ответил Юрка.

Качели скрипели. Будто ржавая пила пыталась разрезать железо и соскальзывала с обиженным скрежетом. Скрип-скрип.

####

Тим присел на корточки рядом с Юлькой.

Лисичка повернула мордочку, посмотрела на Тима блестящим коричневым глазом. Приоткрыла пасть — наверное, хотела улыбнуться, как всегда, но не сумела — так и замерла — с черной губой, изогнувшейся над острыми белыми зубками. Помоги мне, — попросила она. Как? — спросил Тим. Ему вдруг стало страшно и захотелось расплакаться. Наверное, впервые в жизни — то есть, в той его жизни, которую он помнил.

Раньше все было понятно. Когда ребята дразнились, нужно было просто потерпеть — подождать, пока им не надоест. Как Агнессе Львовне в конце концов надоело задавать Тиму свои пустые вопросы. Если совсем невмоготу — можно было подергать ниточку — позвать маму; сбежать, вернуться домой. Теперь тоже можно было сбежать — и Тим уже думал об этом, на всякий случай проверив, не делась ли куда его ниточка. А потом он представил, как будет сидеть дома в уютном кресле, ждать чая с пирожками — и вспоминать, как смотрела на него Лисичка и как беспомощно всхлипывала Юлька.

Избегая смотреть на страшный Лисичкин бок, он положил руку на шею собаки — там, где шерсть еще была прежней — белой и пушистой. Осторожно погладил кончиками пальцев. Мягко и тепло — как свитера, которые вязала мама. И тут, еще толком не успев понять, что происходит, Тим сделал то, чего не делал никогда. Ухватился за чужую ниточку и шагнул следом за ней…

Продолжение читайте в журнале «Реальность Фантастики №11(39) за ноябрь 2006».