10 МИФОВ О СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКЕ

Антон Первушин

Миф 2: Советская власть всячески «угнетала» фантастов, а в отдельных случаях физически уничтожала их

Однажды главный редактор уважаемого питерского периодического издания «Секретные материалы ХХ века» попросил меня взять интервью у Бориса Стругацкого.

«Антон, — сказал главный редактор, — нам бы хотелось взять эксклюзивное интервью у Стругацкого. А вы Стругацкого хорошо знаете, ходите на Семинар — вам и карты в руки...»

Я дал свое согласие, потом испросил согласие на интервью у Бориса Натановича и сел обдумывать вопросы. Почти сразу я оказался в затруднительном положении: казалось, нет в мире вопросов, которые хоть раз кто-нибудь не задавал бы Борису Натановичу Стругацкому, — тем более, что с июня 1998 года действует ресурс «OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким» (http://www.rusf.ru/abs/) и любой желающий, даже и не вхожий в Семинар, имеет теперь возможность спросить у литературного мэтра о наболевшем и быстро получить адекватный ответ. Архив офф-лайн-интервью в любое время суток доступен другим желающим, и вряд ли с бухты-барахты вам удастся придумать вопрос, которого нет в этом архиве. К счастью, затруднение удалось довольно быстро разрешить: я вспомнил о специфике «Секретных материалов» и само собой сложилось интервью в духе: «А что, Борис Натанович, вы можете сказать о своих взаимоотношениях с КГБ и литературными цензорами?»

Конечно же, я знал, что вопросы такого рода братьям Стругацким уже задавали. В 1989 году, впервые (и это стало для меня настоящим откровением в то время!), ведущие советские писатели-фантасты обсуждали в рядовом интервью для «Огонька» запретную ранее тему давления власти предержащих на любимый жанр. Некоторые подробности удалось выяснить из более поздних интервью и «Комментариев к пройденному» Бориса Натановича, однако, как ни странно, до сих пор никто из интервьюеров не удосужился поинтересоваться, чем, например, был вызван запрет на публикацию «Гадких лебедей» — повести вполне «правоверной», если сравнивать ее с «Улиткой на склоне» (главы о Переце) и «Сказкой о Тройке», которые хотя и не одобрялись властями, но были опубликованы в провинциальной периодике и прочитаны всеми заинтересованными людьми. Больше того, узнавая историю злоключений других произведений Стругацких (и не только Стругацких!), раньше или позже задаешься вопросом: а какие критерии были у «больших начальников» при отборе фантастических произведений к публикации, да и были ли у них хоть какие-то критерии?

Борис Натанович прокомментировал так: «...По поводу «Гадких лебедей» следователь, меня допрашивавший, выразился в том смысле, что это не есть книга антисоветская, это — «книга упадническая». Почему надо изымать у граждан «самопальные» издания упаднической книги и наказывать владельца, направляя соответствующие кляузы ему на работу, — зачем это надо организации, призванной бороться исключительно за государственную безопасность, я спросить не решился. Да и не пришел мне тогда в голову этот дерзкий вопрос. Но дело тут, видимо, в том, что тоталитарное государство иначе не умеет. В тоталитарном государстве — единая цель, единая власть, единая идея. А значит — по определению — любая идея, любая мысль, любая книга, отклоняющиеся от установленной нормы, суть угрозы государственной безопасности, и тоталитарное государство готово обрушится на эту идею-мысль-книгу всей мощью своего репрессивного аппарата...»

Мнение, безусловно, интересное, однако опять-таки не получен ответ на важный для понимания той давней эпохи вопрос: каковы критерии отбора и каким образом чиновники и офицеры средней руки, отвечавшие за «литературный процесс», производили селекцию? А кроме того, очевидно, что эти критерии менялись со временем: в одну советскую эпоху роман «Мастер и Маргарита» Булгакова не мог быть опубликован ни при каких обстоятельствах, а в другую советскую эпоху он был напечатан в толстом и престижном журнале «Москва».

Мне представляется, что мнение мэтра опирается в данном случае на миф, порожденный недобросовестными литературоведами в начале 1990-х годов. Якобы фантастика была и остается каким-то особым (особо опасным!) жанром внутри литературы. Якобы фантастика в СССР была своего рода минным полем для писателя, на котором ошибаются только один раз. Ведь следуя традициям жанра, фантаст обязан описывать будущее и поднимать острые темы, что может закончиться для него очень плохо. А потому, мол, умные писатели не шли в фантастику, опасаясь совершить ошибку и распрощаться с литературной деятельностью, а то и свободой, навсегда!

Впервые такая, весьма впечатляющая, версия была выдвинута в обзоре «Социальное воображение в советской НФ 20-х годов» Бориса Дубина и Александра Рейтблатта, опубликованном в 1988 году. Используя количественный анализ (который я уже критиковал в предыдущем очерке), авторы обзора показали, что от «культурной революции» прежде всего пострадала фантастика — это выразилось в снижении количества названий и тиражей. Развивая их мысль, Виктория Чаликова в статье «Идеологии не нужны фантазеры», написанной в 1990 году, заявляет:

«Рассуждение тут достаточно простое: если утопия — спутница тоталитаризма, если она активно помогала искоренению духа свободы, она должна была бы поощряться Сталиным. На деле мы наблюдаем прямо противоположную картину, причем динамика событий явственно совпадает с укреплением сталинской диктатуры. В 20-х годах еще была утопическая фантастика, которая в основном изображала коммунистов, завоевывающих Марс, Луну и везде устанавливающих коммунистический порядок. К началу 50-х такой фантастики уже не существовало, ее искоренили — хотя, казалось бы, она была вполне «правоверной» и даже пропагандистской. <...> Утопия не может быть «помощницей тоталитаризма», ибо в основе тоталитарного строя лежит стремление убедить людей, что настоящее абсолютно, что о прошлом помнить не надо, а мечтать о будущем нельзя ни в коем случае. Живите настоящим — ничего лучшего быть не может. Поэтому любые романы, в которых изображался какой-нибудь двух — или трехтысячный год, даже самые правоверные и пропагандистские, с точки зрения Сталина, были ересью. Они дерзко утверждали, что сегодняшний день — еще не вершина, не идеал, но все еще путь. Это и искоренялось...»

Борис Стругацкий, скорее всего, читал эту статью, ведь она была опубликована в журнале-альманахе «Завтра», с которым братья Стругацкие активно сотрудничали. Так или иначе, но в 1991 году Борис Натанович пишет предисловие к сборнику «Фантастика: Четвертое поколение», в котором, в частности, утверждается:

«...Второй этап: середина тридцатых — середина пятидесятых. Откат революции, сталинщина, черная туча над страной, черная туча над культурой, а потом — война, послевоенная разруха и еще более страшные для культуры времена. Эпоха ханжества, лжи, бездумного фанатизма, двоемыслия, исступленного славословия, когда честное прямое слово — величайшая смелость и величайшая редкость, когда исследование художником реального мира запрещено под страхом тюрьмы и подменено прославлением мира вымышленного, когда бал правит лицемерие подлецов и фанатизм одураченных...

И, заметьте, то же самое происходит и в фантастике! Под лозунгом «Ближе к реальной жизни! Фантазирование не нужно народу!» совершается парадоксальный отрыв фантастики от реальной действительности. Исследование насущных проблем настоящего и будущего заменяется бессмысленными погонями за выдуманными диверсантами и скрупулезными описаниями никому не нужных самоходных тракторов. Пресловутая «теория ближнего прицела» торжествует. Из фантастики методически вытравливается все, что делает ее литературой — чудо, тайна, достоверность. Сон разума рождает чудовищ наподобие «Однорогой жирафы» Сапарина или «Семи цветов радуги» Немцова...»

С оценкой эпохи, сделанной мэтром, трудно не согласиться. А вот версия, будто бы утопическая фантастика была сознательно вытравлена сталинистами только потому, что пыталась разглядеть черты будущего, заслуживает отдельного и более тщательного рассмотрения. Ведь она легла в основу представлений целого поколения литературоведов. И как приговор звучат строки из книги Кира Булычева «Падчерица эпохи»:

«Фантастику после 1930 года (и до наших дней) рассматривали с подозрением не только потому, что она в чем-то сомневалась и на что-то указывала, а потому, что она потенциально могла это сделать, тогда как Власть не понимала, зачем это нужно.

Достаточно пролистать массовые журналы той поры, чтобы увидеть резкий перелом в их содержании. Фантастика, как будто по мановению волшебной палочки, исчезает со страниц. Все писатели замолкают.

Полагаю, это было вызвано не приказом, а инстинктом самосохранения, пониманием катастрофы, обрушившейся на страну. Ведь фантаст по складу своему — существо чуткое, быстрее иных угадывающее тенденции в развитии общества. А общество становилось фантастически антиутопичным. Настолько, что страшно было даже размышлять над тем, куда приведет эта эволюция...»

Итак, фантасты перестали писать о будущем и ушли в очеркисты, потому что боялись репрессий. Чтобы подтвердить этот тезис, сторонники версии «физического уничтожения» утопической фантастики обычно ссылаются на три фамилии: Замятин, Ларри и Чаянов. Мол, этих примеров достаточно, чтобы понять, как власть расправлялась с фантастами, которые создавали миры, вступающие в противоречие с установками партии и правительства...

Слава Богу, многие архивы нынче открылись, и нам нет нужды гадать, как там все было на самом деле — есть и официальные документы, и свидетельства современников. Не так давно вышла, например, книга Арлена Блюма «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов» (http://opentextnn.ru/censorship/russia/sov/libraries/books/blium/ilp/), используя которую можно легко проследить судьбу той или иной запрещенной книги, а так же установить причины, по которой она была изъята из библиотек. (Замечу в скобках, что речь идет только о книгах, уже вышедших из печати, — вопрос рукописей не обсуждается). Добавляя к этим сведениям рассекреченные документы спецслужб, агентурные донесения, мемуары участников событий и общие сведения из биографий тех или иных авторов, мы способны реконструировать все (или хотя бы главные) аспекты взаимоотношений репрессированных писателей с властью и сделать выводы, насколько их принадлежность к фантастическому цеху способствовала гонениям со стороны властей.

Начнем, как водится, с Евгения Ивановича Замятина. Поскольку, во-первых, Замятин был настоящим фантастом, изучавшим теорию и историю научной фантастики, а во-вторых, во всех постсоветских литературоведческих трудах именно Замятина называют несгибаемым борцом с большевистским режимом, который сразу после революции разглядел опасность, которую большевизм несет миру.

«Овладев могучим орудием фантастики и знанием диалектики социального развития, — сообщает Кир Булычев, — Замятин приходит к выводу о вполне реальной опасности ближайших лет: возникновение тоталитаризма, уничтожение индивидуальности, превращение человека из сердцевины мироздания в винтик, удобрение, пустую цифру в равнодушной отчетности.

Для Замятина это видение — правда. Еще не сбывшаяся, но от этого не менее реальная. И он считает своим долгом ее огласить, потому что она — главное мерило художественного творчества. «Правды, — напишет он, — вот чего в первую голову не хватает сегодняшней литературе. Писатель изолгался, слишком привык говорить с оглядкой и опаской. Оттого очень мало литература выполняет даже самую примитивную, заданную ей историей задачу: увидеть нашу неповторимую эпоху — со всем, что в ней есть отвратительного и прекрасного, записать эту эпоху, какой она есть».

Фантаст должен быть смелым и писать правду. И потому очевидна предопределенность в том, что именно Замятин написал роман «Мы»...»

Сразу вызывает недоумение тезис о том, что уже в 1920 году, когда писался роман «Мы», Замятин разглядел «опасность возникновения тоталитаризма». Ведь из биографии писателя хорошо известно, что он вернулся из Англии в Россию сразу после октябрьского переворота и был полон надежд на лучшее будущее, собрался засесть за концептуальный роман о терпящем катастрофу стратоплане, потом взялся за полномасштабную утопию. Что же подвигло фантаста отложить эти планы и написать один из лучших антиутопических романов ХХ века? Биографы говорят: Замятин был напуган происходящим, слом всего и вся оказался слишком неожиданным для него, а вал несчастий, обрушившийся на страну в годы Красного террора и Гражданской войны, подавлял волю к жизни и творчеству. Замятина дважды арестовывали чекисты, а после того, как он опубликовал в начале 1921 года статью «Я боюсь» и цикл рассказов, посвященных жизни Петрограда в годы революции («Мамай», «Пещера» и другие), пролетарские критики разглядели в нем врага и начали планомерную травлю. И в том же году (что характерно!) Замятин пытается напечатать роман «Мы» и (что закономерно!) получает категорический отказ. Подозреваю, что роману «Мы» просто не повезло, — ведь в те годы в Советской России печатали всех подряд, включая ненавистного Аркадия Аверченко (вот уж враг так враг!). Если бы Замятин не взял курс на жесточайшую критику итогов революции, то, скорее всего, роман был бы опубликован. И прежде всего потому, что направлен он был не против советского тоталитаризма, как пытаются сегодня доказывать многочисленные историки литературы, но против тенденции, которая вызревала в идеологии и которая была вскоре полностью изжита. Речь идет о целом идеологическом направлении в искусстве, придуманном теоретиком Пролеткульта Алексеем Гастевым, — именно этот поэт и его ученики, начиная с 1918 года воспевали социалистическое будущее, в котором человеку суждено окончательно потерять индивидуальность, стать послушным винтиком прогресса. Гастев выпускал книжку за книжкой вплоть до 1923 года, и вряд ли Замятин пропустил его творчество мимо внимания, ведь издавались они в Петрограде и вызывали горячие споры в среде интеллигенции. И вот, подавленный всем происходящим и увидев, наверное, серьезную опасность для дела революции в искажении ее идеалов через описанное у Гастева уничтожение индивидуальности, Замятин откладывает утопию и пишет антиутопию. Получается, что «Мы» — это полемический роман, продукт борьбы двух (и не самых главных!) течений в идеологии.

Эту интерпретацию подтверждал и сам Замятин в интервью газете «Ле нувель литтерер»:

«Этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства, роман об отношении личности и коллектива, личности и государства. На практике этот вопрос разрешен в пользу государства».

При чем тут советский тоталитаризм? Речь идет о результатах планомерного подавления личности вообще — описываемая угроза нависает над всеми государствами, в которых правительство ставит интересы державы выше интересов людей. Но таких государств и в просвещенной Европе хватало!..

Кстати, Гастев пострадал куда как круче Замятина. Булычев писал об этом сдержанно: «После 1921 года А.Гастев ушел на педагогическую работу и исчез со сцены...» На самом же деле Гастев попытался воплотить свои фантазии в жизнь: создал и возглавил Центральный Институт Труда, опубликовал множество монографий по оптимизации трудовой деятельности. В 1938 году его работа была признана вредительской, Гастева осудили, отправили в лагерь, где он и погиб. Все книги Гастева были запрещены и изъяты из библиотек.

Какова же судьба другого «врага народа» — Евгения Замятина? Она хорошо известна. Тяжело страдая от нападок критики, Замятин тем не менее продолжает активно писать и печататься. Роман «Мы» издается в европейских странах и быстро получает признание. Пьеса «Блоха», написанная по лесковской сказке «Левша», пользуется успехом у зрителей — только в театрах Ленинграда и Москвы она прошла более трех тысяч раз. Замятин состоял членом РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей) и занимал кресло в правлении «Издательства писателей в Ленинграде». В конце 1920-х издательство «Федерация» начинает печатать полное собрание сочинений Замятина. Но писателю уже тошно и душно — ему не хватает стойкости в противостоянии с оголтелой критикой, которая перешла уже все границы дозволенного. В 1931 году Замятин пишет письмо Сталину с просьбой разрешить ему выехать за рубеж.

Сталин не стал оттягивать решение — и октябре 1931 года Замятин уехал во Францию. Интересно, что сам писатель не считал себя эмигрантом: он бережно хранил советский паспорт и даже переводил деньги на оплату своей квартиры в Ленинграде. После создания Союза писателей СССР Замятин был принят в его члены, а в 1935 году в составе советской делегации участвовал в Конгрессе деятелей культуры, проходившем в Париже.

Вопреки распространенному мнению, Замятин во Франции совсем не бедствовал. Он писал сценарии для Голливуда, переделав под киноформат «Пиковую даму», «Войну и мир» и роман «Мы». Самой успешной оказалась экранизация по мотивам пьесы Горького «На дне», снятая по сценарию Замятина знаменитым французским режиссером Жаном Ренуаром. Главную роль сыграл Жан Габен. Фильм имел огромный успех и был признан лучшим фильмом Франции 1936 года.

Что касается запрета книг Замятина, то архивы Главлита свидетельствуют: изъяты из обращения были всего две из них — сборник «Нечестивые рассказы» (1927) и четвертый том собрания сочинений (1929). Последняя книга была запрещена потому, что составители привели авторскую библиографию, в которой фигурировали вышеупомянутый сборник и все тот же злосчастный роман «Мы».

Не менее занимательно складывалась судьба и у другого репрессированного фантаста — Яна Леопольдовича Ларри. Латыш из Риги, беспризорник и бродяга, стал после Гражданской войны журналистом, учился в Харьковском университете, опубликовал две книги, после чего переехал в Ленинград, где занялся профессиональной литературной деятельностью как автор прозы для подростков. В 1931 году, которым современные историки привыкли пугать своих учеников, Ленинградское областное издательство тиражом в 50 000 (!) экземпляров выпускает утопию Яна Ларри «Страна счастливых».

Появление романе Ларри — это действительно яркое событие в фантастике сталинского периода. Писателю удалось очень своеобразно развить традиции революционной утопии, разрешив по ходу проблемы жанра. В «Стране счастливых» можно найти многие образы коммунистического будущего, заново описанные в конце 1950-х Ефремовым и Стругацкими. Плюс к этому — живые запоминающиеся персонажи. Плюс к этому — живой образный язык.

Однако Ларри не удержался от мелкого финта ушами. Внимание Главлита, принявшего впоследствии решение о запрете книги, привлек один пассаж. Человек будущего Нефелин приводит друга в библиотеку и произносит монолог: «Взгляни на книжные шкапы наших библиотек! Какое неисчерпаемое богатство мыслей заключено в миллионы томов. Как жизненно необходимо для каждого из нас знать эти сокровища. Какие потрясающие ассоциации возникают, когда ты беседуешь с мудрецами прошлых веков. Но взгляни, на кого мы похожи перед этим океаном мудрости! С непостижимым легкомыслием мы сидим и чайной ложечкой пытаемся вычерпать это море. <...> Я предлагаю титаническую работу. Я считаю необходимым устроить в библиотеках кровавую революцию. Старым книгам следует дать бой. Да, да! Без крови здесь не обойдется. Придется резать и Аристотеля и Гегеля, Павлова и Менделеева, Хвольсона и Тимирязева. Увы, без кровопролития не обойтись. Моя кровожадность не остановится даже перед Лениным и Марксом. Сталин? Придется пострадать и ему!»

Желание Нефелина «резать» Сталина не могло пройти даром — правоверные критики финт заметили и немедленно подняли вой. И что? Ларри как-то пострадал? Нет, он просто ушел из литературы в науку, устроившись в НИИ рыбного хозяйства, и даже закончил аспирантуру. При этом он продолжал время от времени писать для ленинградских газет, а в 1937 году опубликовал самую знаменитую свою фантастическую повесть — «Приключения Карика и Вали».

Ларри в конце концов посадили, но не за «Страну счастливых», а за «контрреволюционный» выпад — в начале 1940 года писатель начал посылать в Москву на имя Сталина главы из фантастической повести «Небесный гость», в которой зло высмеивал реалии современного ему СССР. Ларри дали «десятку», но отсидел он ее как-то странно — занимался своей любимой ихтиологией, пережил и Сталина, и Хрущева, а в семидесятые, после реабилитации, явился в секретариат Всесоюзного агентства по защите авторских прав с требованием выплатить ему гонорар за многочисленные переиздания «Карика и Вали», вышедшие в период его отсидки. Веселый был человек Ян Ларри — что еще скажешь?

Если же смотреть на происходившее в годы «культурной революции» серьезно, то из фантастов сильнее всех пострадал Александр Васильевич Чаянов — крупнейший экономист-аграрник, печатавший под разными псевдонимами мистические и утопические повести. В июле 1930 года вместе с другими крупнейшими экономистами он был арестован по делу вымышленной «кулацко-эсеровской группы Кондратьева-Чаянова», входившую в «Контрреволюционную вредительскую Трудовую крестьянскую партию», обвиненную в намерении организовать кулацкие восстания. В январе 1932 года Коллегией ОГПУ Чаянов был приговорен к пяти годам тюремного заключения, замененного затем высылкой в Казахстан. В 1937 году его арестовали снова и расстреляли по приговору Военной коллеги Верховного суда СССР.

Чтобы лишний раз закрепить в создании читателя тезис об особо придирчивом отношении репрессивного аппарата к фантастам 1920-х годов, Булычев писал о Чаянове:

«Но вот А. Чаянову-то не повезло — его утопия, альтернативная, крестьянская, стала одним из вещественных доказательств на его процессе и одной из причин не только его расстрела, но и последующих проклятий, что высыпались на голову его несуществующей антисоветской партии».

Документы из архива Главлита свидетельствуют об обратном: Чаянов пострадал именно за свои фундаментальные работы по экономике, а его старые фантастические книжки были запрещены постфактум и только после того, как цензорам удалось расшифровать литературные псевдонимы опального экономиста, мечтавшего о создании «крестьянской республики».

Внимательное изучение биографий этих трех непохожих друг на друга людей: Замятина, Ларри и Чаянова, — показывает, что перед карательными органами или государственными цензорами не ставилась особая задача по уничтожению утопической фантастики как жанра. Замятин пострадал за критику власти, Ларри — за письма к Сталину, Чаянов — за альтернативное видение развития экономики.

Начало 1930-х годов действительно отмечено спадом в литературной деятельности, странно это было бы отрицать. Но спад коснулся не только фантастов — и далеко не только фантастов. В апреле 1932 года были ликвидированы ассоциации пролетарских писателей, начался длинный, сопряженный с интригами и конфликтами, процесс формирования единого и подконтрольного партии Союза писателей. Появился новый удивительный жанр «социалистический реализм», который должен был сыграть роль идеологического оружия в борьбе коммунистов за умы и сердца людей. В среде литераторов начались разброд и шатание. Профессиональные писатели в большинстве своем — люди склочные и самовлюбленные (в чем легко убедиться, полистав подшивку «Литературной газеты»), а тут появился хороший повод утопить коллег и приподнять за счет этого собственный авторитет. На некоторое время стало не до книг и не до творческих открытий. Больше того, реформированию подверглись журналы — драка за составы редколлегий пошла уже совсем нешуточная.

Те, кто не захотел играть в эти игры (как, например, Замятин с Ларри), просто выбыли из обоймы, хотя у них и не отобрали главное — возможность безбедно жить и творить в надежде на лучшее будущее. Это будущее в конце концов наступило, и сегодня мы с благоговением вспоминаем фамилии замечательных писателей, а имена их критиков-гонителей — успешно и навсегда забыли.

А репрессии? Что — репрессии? Репрессии коснулись всех в сталинском СССР. Уничтожались целые группы творческой интеллигенции, и то, что в этих группах иногда оказывались фантасты, — простая случайность, обусловленная законом больших чисел.

Великий перелом в фантастике, отбросивший ее на три десятилетия назад, случился в 1934 году и не имел прямого отношения к особенностям жанра. О том, как это произошло, я расскажу в следующем очерке.

(Продолжение следует...)

Источники:

Блюм А. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917-1991. Индекс советской цензуры с комментариями. — СПб., 2003.

Булычев К. Падчерица эпохи: Избранные работы о фантастике. — М.: ООО «Международный центр фантастики», 2004.

Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917-1953. — М.: Международный фонд «Демократия», 1999.

Дичаров З. Распятые. — СПб.: Историко-мемориальная комиссия Союза писателей Санкт-Петербурга, «Север-Запад», 1993.

Дубин Б., Рейнблатт А. Социальное воображение в советской научной фантастике 20-х годов (Обзор). // В сб. «Социокультурные утопии ХХ века. Вып.6.» — М., 1988.

Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. — М.: Институт востоковедения РАН, 1998.

Стругацкий А., Стругацкий Б. Прогноз. // В журн. «Огонек». — 1989. — № 52.

Стругацкий Б. В предчувствии эпохи. // В газ. «Секретные материалы ХХ века». — 2002. — № 29.

Стругацкий Б. Мы были уверены, что так и сгинем в мире несвободы. // В газ. «Литератор». — 1991. — № 23.

Стругацкий Б. Четвертое поколение. // В сб. «Фантастика: Четвертое поколение». — СПб.: ИИК «Северо-Запад»; Общество «Библиотека «Звезды»», 1991.

Стругацкий Б. «Я хочу говорить то, что я думаю...» // В газ. «Смена». — 1990. — 5 июля.

Харитонов Е. «Приключения» детского писателя в «Стране счастливых», или как фантаст Сталина поучал. — Электронная публикация: http://academia-f.narod.ru/Apocrif3.htm

Чаликова В. Идеологии не нужны фантазеры. // В журн. «Завтра». — 1991. — Вып. 2.

Шуман Е. Евгений Замятин против Сталина. — Электронная публикация: http://www.dw-world.de/dw/article/0,2144,1103618,00.html

http://bibliography.narod.ru — Библиографии советской фантастики: 1918—1991 гг. (авторский сайт В.Г.Вельчинского)