АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ ГРИН

История русской фантастики от Геннадия Прашкевича.

Родился 11 (23) августа 1880 года в городе Слободский Витебской губернии.

«Не потому ли, что первая прочитанная мной еще пятилетним мальчиком книга была «Путешествия Гулливера в страну лилипутов», или стремление в далекие страны было врожденным, - писал Грин в «Автобиографической повести», - но только я начал мечтать о жизни приключений с восьми лет. В книгах «для взрослых» я с пренебрежением пропускал «разговоры», стремясь видеть действие. Майн Рид, Густав Эмар, Жюль Верн, Луи Жаколио были моим необходимым насущным чтением. Довольно большая библиотека Вятского земского реального училища, куда отдали меня девяти лет, была причиной моих плохих успехов. Вместо учения уроков я при первой возможности валился в кровать с книгой и куском хлеба; грыз краюху и упивался героической живописной жизнью в тропических странах…»

«Автобиографическая повесть» буквально напитана ужасным несоответствием быта и мечтаний. «Я выстругивал деревянные мечи, сабли, кинжалы, рубил ими крапиву и лопухи, воображая себя сказочным богатырем, который один поражает целое войско. Я делал луки и стрелы в самой несовершенной, примитивной форме, из вереса и ивы, с бечевочной тетивой; стрелы же, выструганные из лучины, были с жестяными наконечниками и не летали дальше тридцати шагов. На дворе я расставлял стоймя поленья шеренгами – и издали поражал их каменьями в битве с неведомой никому армией. Из изгороди огорода я выдергивал тычины и упражнялся в метании ими, как дротиками. Перед моими глазами в воображении вечно были американский лес, дебри Африки, сибирская тайга. Слова «Ориноко», «Миссисипи», «Суматра» звучали для меня как музыка. Прочитанное в книгах, будь то самый дешевый вымысел, всегда было для меня томительно желанной действительностью…»

«Иногда я писал стихи и посылал их в «Ниву», «Родину», никогда не получая ответа от редакции, хотя прилагал на ответ марки. Стихи были о безнадежности, беспросветности, разбитых мечтах и одиночестве – точь-в-точь такие стихи, которыми тогда были полны еженедельники. Со стороны можно было подумать, что пишет сорокалетний чеховский герой, а не мальчик 11-15 лет. Одно мое сочинение на тему «Мой любимый уголок» учитель читал всему классу как образец. Я описал камышовый остров мельничного пруда, где любил сидеть с книгой, ружьем и хлебом. Другой раз была задана тема: «О пользе собак». Я написал «О вреде собак», хотя думал иначе, доказывая, что случаи водобоязни во всем мире перевешивают пользу собак для эскимосов, охотников и хозяев стад. Учитель начертал единицу, приписав: «Написано отлично, но не на тему». Это сочинение тоже было «опубликовано», и я видел, что учитель втайне гордится этой моей эскападой. В пятом отделении по странной прихоти я написал для себя статью: «Вред Майн Рида и Густава Эмара», в которой развивал мысль о гибельности указанных писателей для подростков. Вывод был такой: начитавшись живописных страниц о далеких, таинственных материках, дети презирают обычную обстановку, тоскуют и стремятся бежать в Америку. Примером я выставил театральный спектакль, после которого еще мрачнее и незавиднее кажется дом, участь бедняка…»

В 16 лет Саша Гриневский (будущий писатель Александр Грин) отправился в Одессу наниматься на судно матросом. «С 6 рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мной. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие…» В дороге до Казани Грин пил чай и везде покупал «плоские овсяные хлебцы, «сушку» (сухие баранки), землянику, горячие пельмени, белый хлеб с изюмом, верхняя корка которого, смазанная яичным белком, блестела, как масляная, куски печенки, колбасу, берестяные бурачки с густыми сливками, молоко, пряники, жареную рыбу…» Такие перечисления часто будут встречаться в книгах Александра Грина, выдавая глубоко спрятанный страх постоянной нищеты. «На больших станциях выпивал рюмку водки, съедал пирожок с мясом и заваривал чай в жестяной чайник…» Возможно, уже тогда начал развиваться алкоголизм, в конце концов погубивший писателя. «Совершенно не могу припомнить, как я питался тогда - (уже в Одессе, - Г.П.); едва ли даже «питался» – я систематически голодал, изредка выпрашивая на пароходах кусок хлеба, изредка обедая с матросами. Для этого надо было в 12 часов дня стоять возле борта парохода, у бака; почти всегда, видя маячащего, вздыхая, бродягу, матросы кричали: «Иди, бери ложку!» или отдавали остатки обеда…»

Все же Гриневскому удалось устроиться на пароход и совершить рейс в Александрию. Но плавание закончилось тем, что строптивого матроса выгнали с борта за нежелание заниматься учебной шлюпочной греблей. «Тогда я еще не считал конченной свою морскую жизнь, а потому с увлечением рассказывал о шторме под Порт-Саидом и тому подобное, тщательно обходя все унизительное, что пришлось вынести за этот год самостоятельной жизни…» В этих словах ключ к писателю Грину.

За несколько лет Гриневский перепробовал массу профессий. Был матросом, грузчиком, золотоискателем, лесорубом, плотогоном, маляром, гасильщиком нефтяных пожаров, выступал в бродячем цирке. Записался в армию, но дезертировал. «Из десяти месяцев службы в армии три с половиной он просидел в карцере, - писал Н. Тарасенко в книге «Дом Грина» (1979). – Сохранился красноречивый послужной список солдата Александра Гриневского. Там сказано: «1902 год. Март, 18-го: зачислен в батальон рядовым… Июль, 8-го: исключен из списков батальона бежавшим… Июль, 28-го: предан суду… Ноябрь, 28-го: исключен из списка батальона бежавшим…»

Бежать Гриневскому помог вольноопределяющийся Студенцов, эсер. С паспортом на имя Григорьева будущий писатель нелегально жил в Самаре, в Нижнем Новгороде, в Тамбове, в Екатеринославе, в Киеве, в Одессе. Осенью 1903 года оказался в Севастополе. Там его арестовали за хранение эсеровской литературы. Нельзя сказать, что условия содержания в тюрьме были особенно жестокими, но позже Грин признавался, что тюрьма вошла в него необыкновенно глубоко. «Однажды семилетняя девочка, дочь учителя, взяла лежавшую среди другого оружия заряженную двустволку. Я мирно разговаривал со Спартаком. У самого моего уха грянул выстрел, заряд картечи ушел глубоко в стену, а девочка, испугавшись, бросила ружье и заплакала. Она призналась, что уже прицелилась в меня (это в двух-то шагах!), но неизвестно почему передумав, прицелилась мимо моей головы; однако мне обожгло ухо. Она думала, что ружье не заряжено. Общее волнение очевидцев ничем не отразилось на мне, - замечает Грин. - Я остался спокоен и вял, что объясняю сильной психической реакцией после освобождения из тюрьмы. Действительно – свобода, которой я хотел так страстно, несколько дней держала меня в угнетенном состоянии. Все вокруг было как бы неполной, ненастоящей действительностью. Одно время я думал, что начинаю сходит с ума. Так глубоко вошла в меня тюрьма!»

Приговоренный к бессрочной ссылке, Александр Гриневский получил свободу только по царскому манифесту от 17 октября 1905 года. В конце 1905 года переехал в Петроград. В следующем году напечатал первый рассказ, а с 1907 года начал подписывать все сочиненное им псевдонимом А.С. Грин. Правда, скоро выяснилось, что под тем же именем выступает популярная в те годы писательница Анна Катарина Грин, но начинающего литератора это не смутило. Весной 1919 года его мобилизовали в Красную Армию. Заболев сыпняком, он написал из госпиталя отчаянное письмо Горькому: «Дорогой Алексей Максимович, у меня, кажется, сыпняк, и я отправляюсь сегодня в какую-то больницу. Прошу Вас, если Вы хотите спасти меня, то устройте аванс в 3000 р., на которые купите меда и пришлите мне поскорее».

Горький помог.

Он же устроил Грина в Дом искусств.

«Я боюсь голода, - признавался герой фантастической повести «Фанданго» (1927), - ненавижу его и боюсь. Он – искажение человека. Это трагическое, но и пошлейшее чувство не щадит самых нежных корней души. Настоящую мысль голод подменяет фальшивой мыслью, - ее образ тот же, только с другим качеством. «Я остаюсь честным, - говорит человек, голодающий жестоко и долго, - потому что я люблю честность; но я только один раз убью (украду, солгу), потому что это необходимо ради возможности в дальнейшем оставаться честным». Мнение людей, самоуважение, страдания близких существуют, но как потерянная монета: она есть и ее нет. Хитрость, лукавство, цепкость – все служит пищеварению. Дети съедят вполовину кашу, выданную в столовой, пока донесут домой; администрация столовой – скрадет, склада – скрадет. Глава семейства режет в кладовой хлеб и тайно пожирает его, стараясь не зашуметь. С ненавистью встречают знакомого, пришедшего на жалкий пир нищей, героически добытой трапезы. Но это не худшее, так как оно из леса; хуже, когда старательно загримированная кукла, очень похожая на меня (тебя, его…), нагло вытесняет душу из ослабевшего тела и радостно бежит за куском, твердо и вдруг уверившись, что она-то и есть тот человек, какого она зацапала. Тот потерял уже все, все исказил: вкусы, желания, мысли и свои истины. У каждого человека есть свои истины. И он упорно говорит: «Я, Я, Я», - подразумевая куклу, которая твердит то же и с тем же смыслом. Я не раз испытывал, глядя на сыры, окорока или хлебы, почти духовное перевоплощение этих «калорий»; они казались исписанными парадоксами, метафорами, тончайшими аргументами самых праздничных, светлых тонов; их логический вес равнялся количеству фунтов. И даже был этический аромат, то есть собственное голодное вожделение…»

Герой повести, отправившись покупать картину, почти случайно попадает в казенное заведение, где обещана раздача продуктов, доставленных из Испании. Но, к вящему изумлению собравшихся, вместо обещанного («два вагона сахара, пять тысяч килограммов кофе и шоколада, двенадцать тысяч – маиса, пятьдесят бочек оливкового масла, двадцать – апельсинового варенья, десять – хереса и сто ящиков манильских сигар») испанцы привезли не продукты, а «куски замечательного цветного шелка, узорную кисею, белые панамские шляпы, сукно и фланель, чулки, перчатки, кружева, морские раковины, красные и белые кораллы», даже огромный свиток шелка, вышитого карминными перьями фламинго и перьями белой цапли. Так испанские красавицы Лаура, Мерседес, Нина, Пепита, Конхита, Паула, Винсента, Кармен, Инеса, Долорес, Анна и Клара решили передать свой пламенный привет сестрам из холодной страны. Понятно, что в негодующем зале встает рассерженный человек. «Вы должны знать, кто я, - говорит он. - Я – статистик Ершов! Я все слышал и видел! Это какое-то обалдение! Чушь, чепуха, возмутительное явление! Этого быть не может! Я не… верю, не верю ничему! Ничего этого нет, и ничего не было. Это фантомы, фантомы. – прокричал он. – Мы одержимы галлюцинацией или угорели от жаркой железной печки… Я более не могу! Я в истерике, я вопию и скандалю, потому что дошел! Вскипел! Покрывало! На кой черт мне покрывало, да и существует ли оно в действительности? Я прихожу домой в шесть часов вечера. Я ломаю шкап, чтобы немного согреть свою конуру. Я пеку в буржуйке картошку, мою посуду и стираю белье! Прислуги у меня нет. Жена умерла. Дети заиндевели от грязи. Они ревут. Масла мало, мяса нет, – вой! А вы мне говорите, что я должен получить раковину из океана и глазеть на испанские вышивки! Я в океан ваш плюю! Я из розы папироску сверну! Я вашим шелком законопачу оконные рамы! Я гитару продам, сапоги куплю!»

Вечной мечтой - коснуться чудесного! – освещен роман «Золотая цепь» (1925).

Санди Пруэль с обыкновенной грязной посудины попадает в волшебный дворец, построенный по прихоти Ганувера – из его великой любви к простой девушке Молли. Разумеется, здесь тоже не обходится без всяких чудесных перечислений. «Поднялся из стены род стола, на котором были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно быть, руками кухонного волшебного духа, - столько поджарости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов. Сахарница напоминала серебряное пирожное. Ложки, щипцы для сахара, салфетки в эмалированных кольцах и покрытый золотым плетеньем из мельчайших виноградных листьев карминовый графин с коньяком…»

«В ленинградском литературном кругу, - вспоминал Каверин, - Грин был одинокой, оригинальной фигурой. Высокий, худощавый, немного горбившийся, молчаливый, он отличался от всех других обитателей Дома искусств уже тем, что все они куда-то стремились, к чему-то рвались. Он никуда не рвался. О нем говорили, что он не подписывает договора. Редактор одного еженедельника рассказывал мне, что однажды Грин положил на его стол рукопись, назвал сумму и сказал: «С условием: не читая». Редактор согласился – и не проиграл. Рассказ оказался превосходным».

«Весной 1920 года, - так начинается «Крысолов», одна из самых известных вещей А. Грина, - именно в марте, именно 22 числа…» герой вышел на Сенной рынок, еще не зная, какое потрясающее приключение ему предстоит. Забредя в разграбленный банк, он видит невероятный, страшный в своей обыденности мир умерших вещей. Холодная шуршащая бумага во всех видах разбросана по бесчисленным переходам и коридорам, и нигде ни души, только холодные залы, в которых нет ничего живого, кроме крыс. Впрочем, в каком-то шкафу герой случайно находит нечто чудесное. «В одной корзине были сыры, коллекция сыров – от сухого зеленого до рочестера и бри. Вторая, не менее тяжеловесная, пахла колбасной лавкой; ее окорока, колбасы, копченые языки и фаршированные индейки теснились рядом с корзиной, уставленной шрапнелью консервов. Четвертую распирало горой яиц. Я встал на колени, так как теперь следовало смотреть ниже. Здесь я открыл восемь голов сахара, ящик с чаем, дубовый с медными обручами бочонок, полный кофе, корзины с печеньем, торты и сухари. Две нижние полки напоминали ресторанный буфет, так как их кладью были исключительно бутылки вина в порядке и тесноте сложенных дров. Их ярлыки называли все вкусы, все марки, все славы и ухищрения виноделов…»

Мечта о чуде пронизывает все работы Грина. От этого еще страшнее кажутся постоянные столкновения его необыкновенных героев с обывателями. Вот дочь министра, жаждущая мирового господств, говорит летающему человеку Друду («Блистающий мир», 1923): «Вам нужно овладеть миром. Если этой цели у вас еще нет, - она рано или поздно появится; лучше, если теперь вы согласитесь со мной. Итак, я представляю: не в цирке или иных случаях, рожденных капризом, но с полным сознанием великой и легкой цели вы заявите о себе долгим воздушным путешествием, с расчетом поразить и увлечь. Что было в цирке – будет везде. Америка очнется от золота и перекричит всех; Европа помолодеет; исступленно завоет Азия; дикие племена зажгут священные костры и поклонятся неизвестному. Пойдет гром и гул; станут правилом бессонные ночи, а сумасшедшие в заточении своем начнут бить решетки; взрослые превратятся в детей, а дети будут играть в вас. Если теперь, пока ново еще явление, клещи правительств не постеснялись бы раздавить вас, то после двух-трех месяцев всеобщего исступления вы станете под защиту общества. Возникнут надежды безмерные. Им отдадут дань все люди странного уклона души, - во всех сферах и примерах дел человеческих… Вы должны будете повести образ жизни, действующий на воображение – центральную силу души… Гигантский дворец на берегу моря ответит всем ожиданиям. Он должен вмещать толпы, процессии, население целого города, без тесноты и с роскошью, полной светлых красок, - дворец, высокий как небо, с певучей глубиной царственных анфилад. Тогда начнут к вам идти, чтобы говорить с вами, люди всех стран, рас и национальностей. «Друд» будет звучать, как «воздух», «дыхание»… Газеты в погоне за прибылью будут печатать все, - и то, что сообщите им вы, и то, что сочинят другие, превосходя, быть может, нелепостью измышлений весь опыт прежних веков. Вы же напишите книгу, которая будет отпечатана в количестве экземпляров, довольном, чтоб каждая семья человечества читала ее… После этого к вам явится еще больше людей, и вы будете говорить с ними, появляясь внезапно. Самые простые слова ваши произведут не меньшее впечатление, как если бы заговорил каменный сфинкс. И из ничего, из пустой фразы, лишенной непрямого значения, вспыхнут легендарные обещания, катящиеся лавиной, опрокидывая старое настроение… Старое настроение говорит: «Игра и упорство». Новое настроение будет выражаться словами: «Чудо и счастье»… Так как до сих пор задача счастья не решена доступными средствами, ее захотят решить средствами недоступными, и решение возложат на вас… Меж тем в клубах вашего имени, в журналах, газетах и книгах, отмечающих ваш каждый шаг, каждое ваше слово и впечатление, в частных разговорах, соображениях, спорах, вражде и приветственных криках заблудится та беспредметная вера, которую так давно и бездарно ловят посредством систем, заслуживающих лишь грустной улыбки. Тогда – без динамита, пальбы и сложных мозговых судорог постоянное, ровное сознание разумного чуда – в лице вашем – сделает всякую власть столь шаткой, что при первом же ясно выраженном условии: «я или они», земля скажет: «ты». Ничто не остановит ее. Она будет думать, что овладевает блестящими крыльями…»

Казалось бы, что еще?

Полное торжество разумного чуда.

Но Друд на все такие уговоры отвечает коротким «нет».

«Грин объяснял мне, - вспоминал М. Слонимский, - что человек бесспорно некогда умел летать и летал. Он говорил, что люди были другими и будут другими, чем теперь. Сны, в которых спящий летает, он приводил в доказательство того, что человек некогда летал, эти каждому знакомые сны он считал вспоминанием об атрофированном свойстве человека».

Все книги Грина наполнены страстной мечтой, страстной тягой к счастью, к свету, к «разумному чуду». «Блистающий мир» (1923), «Сокровище Африканских гор» (1927), «Бегущая по волнам» (1928), «Джесси и Моргиана» (1929), «Дорога в никуда» (1930), многие сборники рассказов – все полно мечтой. «Его недооценили, - писал Ю. Олеша. – Он был отнесен к символистам, между тем все, что он писал, было исполнено веры именно в силу, в возможности человека. И, если угодно, тот оттенок раздражения, который пронизывает его рассказы, - а этот оттенок, безусловно, наличествует в них! – имел своей причиной как раз неудовольствие его по поводу того, что люди не так волшебно сильны, какими они представлялись ему в его фантазии. Интересно, что и он сам имел о себе неправильное представление. Так как он пришел в литературу молодых, в среду советских писателей из прошлого, причем в этом прошлом он принадлежал к богеме, то, чтобы не потерять уверенности в себе (несколько озлобленной уверенности), он, как за некую хартию его прав, держался за ту критическую оценку, которую получил в свое время от критиков, являвшихся проповедниками искусства для искусства. Так с гордостью он мне сказал: «Обо мне писал Айхенвальд». Я не знаю, что о нем писал Айхенвальд. Во всяком случае, Грин относил себя к символистам. Помню характерное в этом отношении мое столкновение с ним. Примерно в 1925 году в одном из наших журналов, выходивших в то время в «Красной ниве», печатался его роман «Блистающий мир» - о человеке, который мог летать (сам по себе, без помощи машины, как летает птица, причем он не был крылат: обыкновенный человек). Роман вызвал общий интерес – как читателей, так и литераторов. И в самом деле, там были великолепные вещи, например, паническое бегство зрителей из цирка в тот момент, когда герой романа, демонстрируя свое умение летать, вдруг, после нескольких описанных бегом по арене кругов, начинает отделяться от земли и на глазах у всех взлетать. Зрители не выдерживают этого неземного зрелища и бросаются вон из цирка! Или, например, такая краска: покинув цирк, он летит во тьме осенней ночи, и первое его пристанище – окно маяка! И вот, когда я выразил Грину свое восхищение по поводу того, какая поистине превосходная тема для фантастического романа пришла ему в голову (летающий человек!) он почти оскорбился. «Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!»…»

Таким «парением духа» полна знаменитая феерия «Алые паруса» (1923).

От игрушечной яхты, от предсказания бродячего собирателя песен и сказок - до настоящего корабля с алыми парусами! Конечно, героиня одета в дешевый муслин с розовыми цветочками, мир, как всегда, обыкновенен и банален в своих проявлениях, он покрыт налетом скучной пыли, но ведь надо уметь ждать! Вот библиотека, в которой «…тишина покинутости стояла, как прудовая вода. Темные ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами книг. Там – раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там – свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь – чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях шкапных стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами. Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора и меридиана, стоял на круглом столе…» Ждать. Обязательно терпеливо ждать. Даже вечные перечисления в произведениях Грина работают в этом контексте на чудо, на вечное его ожидание.

«Говорил Грин спокойно, - вспоминал Э. Арнольд, - не прибегая к эффектам, хотя часто речь его становилась литературной, похожей на язык его произведений. Мне запомнилась своей необычностью перебивка в его разговоре, когда он сам себя прервал, сказав, что здесь он должен «звездочкой», то есть выноской, как на странице книги, вставить замечание…» Фантастическим творчество Грина является не потому, что время от времени он описывает летающего человека или девушку, бегущую по волнам, - сам мир Грина фантастичен. Он создал особенную, свою страну. Зурбаган, Гель-Гью, Лисс – эти сказочные города почти реальны, они существуют рядом с нами. Даже странно, что впервые о них было сказано в таких самых обыкновенных журналах как «Огонек», «Красная нива», даже «Красный милиционер».

Запущенную болезнь писателя – алкоголизм – его жена Нина Ивановна пыталась излечить, увезя мужа в Крым. Какое-то время Грин держался, но каждая вынужденная поездка в Ленинград (рукописи надо было пристраивать) заканчивалась тяжелыми запоями. Причиной был не только тяжелый, часто голодный быть. Причиной было и острое неприятие книг писателя критиками. В предисловий к одной из книг Грина Корнелий Зелинский, например, писал: «Грин, в сущности, никогда не был вместе с революцией. Он был случайным попутчиком в ней. Одинокий бродяга, люмпен-пролетарий… слабый, лишенный чувства класса и даже коллектива… Грин попадал время от времени во власть болезненного пьянства. Невесело было видеть его в дни этих провалов со спиной, испачканной известью, с бесцветным дрожащим взором… ему не было никакого дела до революции и до внешнего мира, а новый революционный читатель выронил из рук его книги, потому что они оказались старомодными…»

Думаю, строки эти в комментариях не нуждаются.

О чем думал писатель в последние месяцы жизни можно судить по записям его жены.

«Молодой писатель, - так Нина Ивановна записала сюжет, к которому писатель много раз возвращался, - неожиданно прославился легко написанным романом. За первым следуют другие, так же легко написанные. Слава его растет. Издания расходятся в течение нескольких дней. Критика славословит. Но слава не приносит ему полной радости. Все так легко и не по-настоящему дается, что нет чувства заслуженности этой славы, так как он требователен к себе. Проходят годы и годы. Он богат и знаменит, он кумир читающей публики и критики, но червь неудовлетворенности гложет его. Он знает, что может дать прекрасное и дает лишь общеупотребительное. Никто не подозревает его терзаний. Он принимается за работу, какая, по его мнению, должна показать его настоящее лицо. Работа захватывает его глубоко, по-настоящему. Все творческие силы своей души, весь блеск большого ума он отдает ей. Она окончена, и писатель чувствует, что он иссяк, что, отдав себя целиком, он никогда не сможет быть прежним. Предчувствие новой настоящей славы глубоко волнует его. Новое произведение его, никому не известное (ему хотелось видеть силу удара неожиданным и блестящим), выходит в свет, возбудив до появления своей таинственностью бесконечные разговоры, шум и предположения как среди критиков, так и среди читающей публики, с восторгом ждущих новую книгу великого. И – ужас! – все удивлены новой книгой. Она чужда и непонятна. Читатель, по привычке жадно кинувшийся к ней, отступает недовольный. Критика обрушивает на нее громы. Издатель, выпустивший книгу в надежде на обычное отношения читателя и критики, терпит большие убытки. Словами «исписался» и даже «свихнулся» – пестрят газетные рецензии. Это крах. И хуже всего, что это и душевный крах. В писателе не может совместиться ощущение нужности и красоты своего нового произведения со злой травлей, возникшей вокруг этой новой книги. Он скупает все издание, сваливает его в своем кабинете, замыкает кабинет, решает никогда больше не писать.

Быть прежним он не может.

Быть новым – тоже уже не может.

Он уезжает в далекое путешествие и возвращается лишь через несколько лет.

За это время он забыт. Вернувшись, ведет жизнь рантье, не вспоминает свое прошлое. Так проходит 20 лет. Все давно перегорело в его душе, но ни разу за все эти годы он не раскрыл дверь своего кабинета. Но однажды он это делает. Обросший пылью кабинет набит экземплярами последней книги. На полках красуются дорогие издания «ненужных», но принесших славу книг. Часто за последние годы у него, примирившегося со всем, умудренного, мелькала мысль, что, возможно, критики правы в своем негодовании на книгу. Ведь как-никак, а масса имеет чутье. Он берет книгу и начинает читать ее с ощущением читателя, так как давно это произведение стало чужим ему. Он захвачен, взволнован и потрясен. Это действительно великое произведение высокой культуры и ума. Очарованный, он вновь и вновь перечитывает ее. Теперь, уже старик, хладнокровный и спокойный, он, читая, превращается в юношу. Не веря силе своего впечатления, он собирает своих друзей – не литературных. Литературных нет, так как он, закрывая свой кабинет, поклялся навсегда покончить с литературными друзьями и знакомыми. Он читает друзьям свою книгу, не говоря, чья она. Все потрясены. Он посылает ее в виде рукописи одному видному молодому издателю, большому ценителю настоящего искусства, и получает восторженный отзыв с предложением издать в каком угодно количестве.

Книга издается.

Десять изданий расходятся в три месяца.

Имя писателя не сходит со страниц газет и журналов.

Вспоминают его прошлую славу. Он же знает, что вот только теперь пришла та настоящая и весомая слава, которой он ждал с такой страстью двадцать лет. Но не приносит она ему, к его удивлению, радости. Каждый шаг остро напоминает боль прошлого, бесплодно прожитые десятилетия, искусственное заглушение в себе писательских инстинктов. И все это из-за неверной, изменчивой души читателя…»

Писатель, судьба которого волновала Грина, покончил самоубийством.

Сам же Александр Грин умер Александр Грин 8 июля 1932 года в Старом Крыму. По свидетельству жены перед самой смертью он несколько раз повторил: «Курить… Курить…»