ГОВОРЯТ

Юрий Гордиенко

« Она была художницей, поэтому легко читала лица людей».

Милан Кундера

…А остальные говорят, что ничего этого не было и не могло случиться, потому что 11 августа 1927 года Земля налетела на небесную ось, и все погибли.

####

Одни говорят…

…что Её родители до сих пор живут в Брно. Когда вы будете ехать по главной, поверните налево возле храма Св. Вацлава, там будет Франтешкова уличка, езжайте по ней, пока не увидите пивоварский двор Кратохвила. Как раз за ним — маленький двухэтажный домик, утопающий в зелени и цветах — мама Гражина очень любит цветы. Там и живет старый Шульман со своей Шульмановой.

Мама Гражина непременно угостит вас говядиной с кнедликами по рецепту пани Мюллеровой, домохозяйки бравого вояки Йозефа Швейка, а также своей фирменной полевкой, а старик Шульман нацедит из бочонка темного Крушовице; а может, если будет день какого-нибудь почитаемого святого, нальет по рюмке бехеровки; а затем непременно заведет с вами беседу о нынешних нравах, о том, как неспокойно на Ближнем Востоке, и зачем нам был этот Евросоюз, и про шестьдесят восьмой, и о том, как он украл свою Гражину прямо со свадьбы, из-под носа у богатого немецкого женишка Ганса.

Мама Гражина будет посмеиваться над его рассказами, временами вставляя в разговор колкости, и тогда глаза её будут гореть, а морщины вокруг них — разглаживаться сами собой.

А потом они проведут вас в её кабинет, и вас непременно поразит автопортрет, потому что Милена смотрит с него совершенно живая, разве что — немного уставшая, с темными кругами под ясными небесного цвета глазами. И вы убедитесь, что вам не врали — Милена, богемная Милка Шалуя, была писаной красавицей.

На столике у портрета — тоже цветы, в вычурной глиняной вазе, которую подарил Милене пражский скульптор Вилли Шрайбичек.

«Здесь всё так, как было при ней» — тихо прошепчет Гражина, и вокруг глаз её снова заплетется паутина морщин.

Потом вы пойдете на городской погост, и сразу узнаете её могилу по высокому, устремленному в небо памятнику из лабрадорита, стоящему поодаль, за кладбищенской оградой, там, где обычно хоронят самоубийц, утопленников и неверных жен.

Эпитафия, высеченная в камне, будет говорить вам не о смерти, но о любви, страстной, плотской, безумной, так не вяжущейся с кладбищенской тишиной.

Я только об одном прошу — не произносите при них Его имени.

####

Другие говорят…

…что они познакомились в Либереце, куда Милка приехала на практику, а Данко был приглашен освещать очередной общеевропейский саммит. Высоким гостям со всей Европы предложили богатую культурную программу, в том числе, посещение выставки молодых чешских художников. Чуть ли не половину галереи составляли Милкины полотна — причудливые, яркие, красочные. Картины, так дивно похожие на её глаза, в которые невозможно было не влюбиться.

У Данко глаза были совсем другими — опустошенными, воспаленными от недосыпаний и постоянной головной боли — контузия под Горажде всё ещё давала о себе знать. А она разглядела в его глазах то, что никому не удавалось. Огонь, всепоглощающий внутренний огонь, который мог сжечь, но мог и вознести к звездам

И тогда их взгляды встретились.

Говорят, они до самого конца так и не сошлись ни в чем, не уступая друг другу ни капли себя, живя в постоянном конфликте, не имея шансов на примирение. Я сам был свидетелем не одного их скандала, бессмысленного и беспощадного.

Он любил повторять, и его фразу цитировали в десятках европейских газет: «Иногда я думаю, что война началась ради того, чтобы я нашел себя. Но тогда — именно мне суждено ее прекратить».

Она ненавидела войну всеми фибрами души, ненавидела его друзей, его рассказы, отдающие болью. Большой болью. Для неё он был маленьким, нежным, пушистым комочком, который хотелось обнять и уснуть рядом. А иногда, когда на Милку находило, ей писать, писать, писать бездонное голубое небо, яркое солнце, изумрудную до одури траву своей родины. (ОТ редактора — это очень смешно — окунуть хвост котенка в краски и писать им до одури картину, разве автор этого не чувствует?)

Трава его родины была сожжена палящим солнцем, пропитана пороховой гарью и кровью.

Их разделяли границы, работа, вечная война между ними. Война, которую она так ненавидела.

Зато каждый раз, когда она приезжала в Белград, на перроне, прямо у вагона её встречал маленький цыганский оркестр — скрипка, бубен, дойна и гармоника — а за спинами музыкантов прятался Данко с маленькой пунцовой розой на кривом стебле, невысокий, кряжистый, в потертой джинсовой куртке и давно стоптанных кроссовках.

Почему она не переехала в его белградскую квартиру, несмотря на его просьбы, временами похожие на мольбы?

Наверное, потому что не хотела, боялась оставаться одна. Его вечные командировки, потом это дурацкое геройство с пулеметом наперевес — кто его об этом просил? Даже если женщина демонстрирует напоказ свою независимость и свободолюбие, это совершенно не значит, что она способна быть одна. В чужой квартире и чужой стране. Несмотря на то, что Данко через знакомых устроил её преподавателем в художественную академию.

Наверное, мне бы не было до этого никакого дела, если бы я к тому времени не знал бы их обоих.

А вот они друг друга совершенно не знали.

Был октябрь, и было светло и сухо. Только тянулась паутинка, а деревья тесно жались друг к другу. «Вот, — сказал тогда Петко Драгович и кинул мне на колени «Младу Босну». — Это он»

Говорят, что она ненавидела его рассказы. Тогда зачем она пробивала их в печать, носила из редакции в редакцию? Обивала пороги, стреляла глазами, флиртовала, и даже… нет, в это я точно не верю.

Судьба никого не лепит, говорил Данко. Судьба просто дает нам шанс. Милка была его шансом, и он им воспользовался сполна.

Их отношения были слишком яркими. Завидовали ли им? Риторический вопрос. Они даже друг другу завидовали, и самим себе тоже. «Ну и что, что кино?» — фыркала кошкой Милка. «Зато хорошее. Бунюэль. Или — Кустурица».

Судьба просто дает нам шанс.

Мне почему-то кажется, что Данко тоже был ее шансом, и она воспользовалась им сполна.

Даже тогда, когда снова сбежала в Брно, после скандала с его первым и единственным сборником. Сбежала, не выдержав, когда начались угрозы — письма, звонки. После того, как нашла однажды под дверью зарезанную курицу.

Она ничего ему не сказала, только написала в прощальной записке: «Ты думаешь только о себе. И любишь только себя. Так люби!»

Любой бы бросился вдогонку, но только не Данко.

Он снова отправился на войну.

Истерзанный последними сутками, он почти не смотрел на меня, пряча глаза — красные, но неистощимо светлые.

— Где-то же должно быть?

Что можно было ответить ему? Горы молчат в ответ, небо бесстрастно палит, а пулеметчик в холмах ищет еще одну ленту.

Мне не удалось убедить его. Весь тираж сборника был уничтожен, и я отправился в Брно…

Мы были вместе всего пару дней, а когда расставались, ее поцелуй показался мне вечностью. «Прости меня — я слишком устала» — прошептала она одними губами, когда я уже сел в вагон.

Мне бы нужно было задуматься над её словами. Мне бы нужно было найти в горах Данко, и попросить его пристрелить меня. Мол, имеешь полное право. Не смог, струсил.

Через месяц стало известно, что Милка Шалуя покончила с собой. На похороны я приехать не смог, чешская виза была просроченной, а новую пришлось бы ждать не меньше недели, даже несмотря на мои связи. Данко тоже там не было.

####

Третьи говорят…

…что все на самом деле было совсем не так. Им я тоже не верю, что вовсе не означает, что я знаю, как оно — было.

Как-то Данко привел домой одного парня и сказал:

— Милая, знакомься, это Алия! Он поживет у нас с недельку, хорошо, пока я не разберусь с документами?

Милка только пожала плечами. В академии как раз заканчивалась сессия, и больше недели в Белграде она оставаться была не намерена. Тем более, что Данко опять собирался на свою дурацкую войну.

Обычно она не требовала никаких объяснений. Но тут вдруг вечером позвала его на кухню, закрыла дверь, и спросила в лоб:

— Милый, может, ты объяснишь всё-таки, кто это такой и что он у нас делает?

Данко широко улыбнулся, потянулся, чтобы поцеловать Милку, та отстранилась, и повторила свой вопрос. Данко посерьёзнел, перестал дурачиться и ответил:

— Это Алия Рахманович. Наши отцы вместе служили в Бейруте, в югославском посольстве, в семьдесят девятом. Его отец тогда вынес моего из-под обстрела, раненого, а сам погиб. А теперь я вытащил его из плена. Он босняк. Его наши взяли, под Бихачем. А я вывез. Ночью, в джипе, накрыв брезентом.

— И что дальше? Тебя же под трибунал отдадут? А с ним? Куда его?

— Не отдадут. Разберемся.

Милка знала, как обычно заканчивается вот это вот — безапелляционное — «разберемся». Но на этот раз в доме был чужой человек, к тому же — контуженый и изможденный, поэтому скандал утих, не начавшись.

Что ж, недельку, так недельку, решила она. А Данко отправился «разбираться».

Милка прошла в мастерскую, где на раскладушке спал чужак, и, тихонько усевшись к мольберту, принялась работать.

Время от времени она поглядывала на спящую натуру, запоминая, затем снова делала штрихи.

Алие снился сон, короткий, но яркий, как краски карнавала в Рио-де-Жанейро.

Ему снились дни учебы в академии, наверное, самые счастливые в его недолгой жизни. Урок рисования с натуры. Преподаватель, Стипе Павелич, объяснял студентам, как правильно передавать пропорции обнаженного тела Натурщица была красивой, бесспорно, но у Алии получался вообще ангел.

«О, Алия, да ты — Рубенс,» — совершенно искренне сказал Петр. — У меня, честно говоря, так бы не получилось. Молодец».

«А где же Месич, Добреев, Михнотович, Николич, Милошич?» — пришло следом.

«Вот мы, вот!» — кричал Павелич — совсем уже седой старик со своим старомодным беретом и мольбертом в руках.

«А я? Где я?» — кричал им в ответ Алия, не видя себя среди однокурсников.

— Успокойся! — ответил незнакомый женский голос. — Ты у друзей, тебе ничего не угрожает!

Голос был мягким, тихим, как у мамы. Алия открыл глаза и, первое, что увидел, был он сам, спящий. Точнее, его карандашный портрет. Затем была девушка, ещё краше, чем на его рисунке во сне. И тут Алия вспомнил, что он действительно у друзей, что чудом спасся из плена.

— Вы — Милка, да? Милка Шалуя? Та самая?

— Гм. — Милена недоверчиво покосилась в сторону раскладушки. — Вполне возможно. А ты что, любитель живописи?

— Почему любитель? — встрепенулся Алия. — Я закончил академию, здесь, в Белграде. Давно, правда. До войны ещё.

«Война!» — мысленно фыркнула Милка. «И этот — туда же!».

Алия заметил, как она поморщилась, и смутился, отнеся недовольство хозяйки на свой счет.

Он ошибался.

Впрочем, кто из нас не ошибался? Мне кажется, Данко и сам не понял, что сделал ошибку, ещё когда, рискуя собой, вывез Алию из плена. И уж тем более — потом, когда помог ему с паспортом. Это было практически невозможно — оформить бывшему боснийскому военнопленному, к тому же, бежавшему из плена, почти настоящий чешский паспорт, впрочем, достаточно настоящий, чтобы пересечь границу и поселиться где-нибудь в Усти-над-Лабем. Алия тогда посчитал Данко волшебником, или, по крайней мере, агентом КГБ, или как оно там сейчас называлось у русских.

А уезжали они, как можно догадаться, вместе с Миленой, пражским поездом, и это был первый раз, когда её приезд в Белград не закончился скандалом, и Данко ничуть не задумался о том, почему ему так легко оказалось уговорить Милку сопроводить Алию хотя бы до Праги, и научить его простейшим чешским фразам. В Усти-над-Лабем Алию уже должен был ждать человек. Я.

…Говорят, они больше никогда не виделись. По крайней мере, Милка клялась в этом Алие, истово крестясь, перед ним, мусульманином, хотя я всегда помню её убеждённой атеисткой.

Не знаю, свидетелем их встречи не был. Хотя сильно подозреваю, что таковая была, и не одна. И абсолютно точно знаю, что они продолжали переписываться, потому что Милкины письма приходили на мой белградский адрес.

В последний раз, говорят, я видел её за неделю до наводнения две тысячи второго. Нельзя сказать, чтобы Алия был рад моему визиту, однако же он был мне многим обязан, и потому — умело скрывал свои чувства.

Впрочем, его ревность и подозрительность ничему не помешали, я передал ей письма Данко, и, переночевав, уехал на следующий же день.

Алия потом говорил, что с того потопа ненавидит всех кошек.

Котенок, едва двухмесячный, вскарабкался на обломок какой-то мебели, и, жалобно мяукая, плыл вместе с ним по течению взбесившейся Лабы. Милка в мгновенном порыве прыгнула в воду и поплыла к нему, подтолкнув к берегу. Котенок набрался смелости и прыгнул, зацепившись за край берега, и тут прорвало дамбу, наспех набросанную солдатами из мешков с песком накануне. Её накрыло первым ударом воды и грязи… Алия до сих пор утверждает, что она сделала так не ради спасения котенка.

Я ему не верю…

####

Четвертые говорят…

… что число «четыре» у китайцев — знак смерти. Не знаю, не проверял — не был я в Китае. «Тяньаньмынь» Данко читал, да. Ещё до того, как сборник уничтожили. Только там ничего о числе «четыре» не было.

Так было нужно, умереть тогда должен был я. А случилось по-иному.

Вообще-то, те самые, четвёртые, предпочитают не вмешивать меня в историю, отсылая к скульптору из Праги, Вилли Шрайбичеку. Мол, именно он во всём виноват. Спорить не стану, скажу только — слишком много чести.

Откуда у него тогда появился этот револьвер? Допотопный, шестизарядный. На войне он обычно носил с собой автоматическое оружие. Случайность?

Мне так никогда и не удалось этого выяснить.

В принципе, всё в этом мире — случайность и ошибка. И жизнь, и смерть.

А любовь — она никогда не бывает ошибкой. И почти не случайна.

Говорят, это было после того, как они в очередной раз помирились. Тогда Милена даже решилась перевезти в Белград вещи, и я помогал им. Данко сиял, как утреннее солнце, выходящее из-за склона холма в его родном Сараево. Данко поклялся ей, себе и мне, что больше никогда не полезет в драку, не поедет ни в одну рискованную командировку, не возьмёт в руки даже игрушечное оружие, только камеру и диктофон. Она ему поверила.

Жизнь их после переезда потекла мирно, сонно и спокойно, что было так непривычно для них, до того просто не умевших пребывать в равновесии и состоянии покоя. Она преподавала в академии, он строчил репортажи — скучные, будничные, без крови и пороха. Когда я спрашивал, пишет ли он сейчас что-нибудь, кроме публицистики, морщился и отрицательно кивал головой: «Ты же знаешь, старик, Она этого не любит. А я люблю Её. Остальное — тлен». И я был с ним вполне согласен.

Они даже решили завести ребенка, хотя раньше все разговоры об этом, которые заводил Данко, резко обрывались взрывами Милкиного гнева. Они вообще, казалось, очень изменились, оба. Повзрослели, что ли?

Всё кончилось неожиданно и страшно, в один миг. Точнее, миг этот растянулся с вечера до утра.

Я всегда приходил к ним без звонка. Так уж у нас было принято. Так было и в тот вечер. Я позвонил, дверь открыла Милка, странная, с растрепанными волосами и мутными глазами. Молча кивнула в сторону кухни: «Проходи».

На столе стояла почти пустая бутылка виски, и пепельница, полная окурков. Милка подошла, села, и хватанула большой глоток прямо из горла.

— Что случилось? — ошеломленно спросил я. Милка за время нашего знакомства никогда не пила и не курила.

— Он сорвался. Он соврал. Мне, тебе и себе.

Выяснилось, что Данко встречался днем с главным редактором отдела новостей и после этого, на полчаса забежав домой, улетел куда-то на Ближний Восток. Снова — на войну.

Состояние её было ужасным, уйти и оставить её такой я не имел права. Сварил ей кофе, выплеснул остатки виски в раковину, отправил в душ.

Уже когда собрался уходить, она тихо попросила:

— Останься! Я боюсь — одна. Я не выдержу…

Пошел на балкон за раскладушкой, разложился в кабинете, набил трубку и вышел на балкон покурить. Думал, уснула.

— Мне холодно. — Шептала она. Думал, во сне. Ошибался. — Полежи со мной, ладно?

Её действительно била мелкая дрожь. Отбросив сомнения, лёг и обнял её. И тогда она действительно уснула.

Откуда нам обоим было знать, что аэропорт разбомблен, что рейс отменили?

Я проснулся первым, как только провернулся ключ в замке. Открыл глаза и увидел на пороге его. Бросился, чтобы что-то попытаться объяснить, но шестизарядный уже выполнял свою работу. Пуля попала мне в грудь, высоко, под правое плечо. Я пошатнулся, но продолжал идти ему навстречу, и тут она выскочила из-за меня, словно пантера, бросившись на него, нагая и прекрасная. Горячее железо продолжало выплевывать свинец, и один его кусочек попал точно в цель. Я всё ещё продолжал идти ему навстречу, и не успел. Последний свинец ушёл ему в висок…

####

Когда вы всё же поедете в Брно, я только об одном прошу — не произносите при них моего имени.

Говорят, судьба никого не лепит. Судьба просто дает нам шанс. Они, оба, использовали свой шанс, я — упустил. Говорят, что ничего этого не было, и не могло случиться, потому что тоскливым октябрьским вечером семьдесят девятого ошибка в системе запуска привела к ядерной катастрофе, и все умерли, но я им не верю.

Я даже себе не верю, потому что знаю, что миры — бесконечны.

И я говорю: только один из них — настоящий, тот, в котором они идут, взявшись за руку, по берегу Дуная, а рядом семенит с сахарной ватой в руке их чудо, их маленькая Рада, с удивительно светлыми, как у мамы, глазами.

И пусть говорят…