ОСИП ИВАНОВИЧ СЕНКОВСКИЙ (БАРОН БРАМБЕУС)

Родился в 1806 году.

Ученый, писатель, журналист.

Один из основателей русского востоковедения.

Из шляхетской семьи. Получил прекрасное домашнее образование. Уже в раннем детстве свободно читал на латинском и греческом. В Виленском университете под руководством профессора Гроддека изучал классическую древность, арабский, еврейский, другие восточные языки. Был частым гостем в доме физиолога Силдецкого, принимал весьма активное участие в «Товариществе шалунов», издававших собственный юмористический журнал. Именно здесь Сенковский выработал стиль, принесший в будущем невероятную славу Барону Брамбеусу.

В 1818 году появился первая работа Сенковского — сборник арабских сказок.

В 1819 году, прибавив себе два года, отправился в опасное путешествие по Турции и Египту. Я знаю Стамбул и вполне понимаю и разделяю восторг Сенковского, впервые увидевшего Константинополь. Там, кстати, будущий писатель познакомился с русским послом бароном Строгановым. По рекомендации барона молодой ученый был причислен к константинопольской миссии, что дало ему возможность побывать в Сирии, Египте и Нубии. С едва скрываемым удивлением он писал позже об этих путешествиях: «Я и теперь вижу перед собою колоссальные очерки пышных громад, распространяющихся тройною каменной цепью вдоль обожженной Сирии, где протек один из мучительнейших годов моего бытия. С той жадностью к наукам, с той доверенностью к своим силам, с тем презрением здоровья и упрямством в достижении возмечтанной цели, которые легко себе представить в неопытном человеке лет двадцати, я некогда бросился, без проводника и пособия, в этот неизмеримый чертог природы — один из великолепнейших чертогов, воздвигнутых ею на земле в ознаменование своего могущества, — не рассуждая об опасности не выйти из страшного лабиринта заоблачных вершин, на которых можно замерзнуть среди лета, и раскаленных пропастей, где органическая жизнь жарится в самой страшной духоте, какую только солнце производит… Ограниченные средства повелевали мне узнавать скоро все, что я мог узнать в том краю, и не забывать ничего, однажды приобретенного памятью. С потом чела перетаскивал я свои книги с одной горы на другую — книги были все мое имущество — и рвал свое горло в глуши, силясь достигнуть чистого произношения арабского языка, которого звучность в устах друза или бедуина, похожая на серебряный голос колокольчика, заключенного в человеческой груди, пленяла мне ухо новостью и приводила в отчаяние своей неподражательностью. Уединенные ущелья Кесревана, окружая меня колоннадою черных утесов, вторили моим усилиям; я нередко сам принужден был улыбнуться над своим тщеславием лингвиста при виде, как хамелеоны, весело перебегающие по скалам, останавливались подле меня, раскрывая рот, и дивились пронзительности гортанных звуков, которые с таким напряжением добывал я из глубины своих легких…»

Впрочем, сложный характер Сенковского, непременное желание увидеть в каждом предмете нечто отличное от привычного, сказался и на его отношении к древностям. «Смешно удивляться безобразной и бездушной их величине, — например, писал он о пирамидах. — Нынешний египетский паша в 6 месяцев провел канал из Александрии в Нил, длиною в 14 французских миль и в 144 фута ширины, с соразмерною глубиною. Он приказал собрать для этой работы 300 000 арабов, из которых 17 500 человек погибли в канале от усталости, голода, непогоды и других неизбежных случаев. Таким образом построены и пирамиды…» Что же касается современности, тут Сенковский выказывал еще более жесткое расхождение с общепринятыми мнениями. «Два союзные флота, — писал он о войне греков и турков, весьма беспокоившей всю Европу, — поссорились между собою в море за конфискованный на одном хиосском судне кофе, которым они не могли дружески поделиться. Эскадра Специи и Гидры, будучи многочисленнее и почитающая себя старшей, присвоила себе сие любимое на Востоке произведение, а обиженные Искариоты, следуя, без сомненья, примеру предка своего Ахиллеса, отделились от союзников и остались на родимой стороне, предоставляя несчастному жребию сих новых Агамемнонов, которые, как другую Бризеиду, несправедливо отняли у них с лишком 200 зембилов кофе…»

Вернувшись в 1921 году в Санкт-Петербург Сенковский начал активно изучать монгольский, китайский, манчжурский и корейский языки, в которых быстро достиг больших успехов. Нужно ли указывать, что английский, французский, немецкий, итальянский и новогреческий он знал ничуть не хуже польского и русского. В том же году Булгарин ввел Сенковского в среду литераторов. В «Полярной Звезде» и в «Сыне Отечества» начали появляться восточные заметки и письма.

Всего двадцати двух лет отроду Осип Иванович был определен ординарным профессором петербургского университета. Но невыносимый его характер, полный холодного сарказма, сказывался во всем. «Я никогда не видел, — вспоминал один из слушателей молодого профессора, — чтобы он заходил в профессорскую комнату, а если ему случалось приезжать до начала лекции, то он выжидал звонка, сидя внизу, в университетском правлении. На всех своих товарищей он смотрел как на лиц, совершенно ему незнакомых и недостойных внимания. Даже встречая на экзаменах своего земляка профессора Мухлинского, Сенковский едва удостаивал его парой фраз и не иначе, как на французском языке. Как бы желая показать свое пренебрежение ко всему, что относилось до университета, он позволил себе однажды такую, вовсе не остроумную, выходку против должности инспектора студентов. При аудитории служил сторожем, едва ли не с самого основания университета, старый, едва передвигающий ноги, отставной солдат Платон. Не удостаивая беседой своих товарищей, профессор Сенковский нередко вступал в разговор с этим сторожем и однажды, спросив его, давно ли он состоит при университете, удивился, отчего по сие время не произвели его в инспектора...»

Непомерное самолюбие Сенковского часто отталкивало от него людей.

Молодой ученый неистово стремился к славе и богатству, но Господь лучше знает, в чем мы нуждаемся. Как указано в одной старой энциклопедии: «Несмотря на все его желание быть приятным высшему начальству, им оставались обыкновенно недовольны…» Но Сенковский прилагал все новые и новые усилия к тому, чтобы быть замеченным. Представил «Проект положения для Отделения восточных языков и словесностей» (осуществленный, кстати, но лишь через двадцать два года, когда Осип Иванович уже ушел из университета). Изготовил специальную «Карманную книгу для русских воинов в турецких походах». Но все эти начинания рушились. «Если допустить, — писал один из биографов Сенковского, — что Бог может создать человека для того, чтобы он делал зло из любви к аду, чтобы его движения, действия, мысли всегда были пропитаны желчью, чтобы каждое содеянное им зло приносило ему радость, и при всем том образованного и гениально остроумного, то пальму первенства во всей Европе получил бы Иосиф Сенковский…»

Иногда жажда немедленной славы приводила молодого профессора к созданию совершенно невероятных гипотез. Он, например, всерьез утверждал, что летопись Нестора написана на польском языке, а «Илиада» и «Одиссея» на белорусском наречии, а китайский язык отличается от еврейского только интонацией. Что же касается литературы и журналистики, тут он беспощадно издевался над всем, что попадало в поле его зрения. Даже героями своими он выбирал весьма вызывающих типажей, вспомним хотя бы «Большой выход у Сатаны». Он ненавидел и презирал Францию, считая ее постоянным источником революционной заразы, всяко осмеивал романы Жорж Санд и Виктора Гюго, но не гнушался выдавать некоторые работы Бальзака, Жюля Женена, Вольтера или Лесажа за собственные.

В русской литературе Осип Иванович Сенковский остался, прежде всего, как автор «Фантастических путешествий барона Брамбеуса». Эта замечательная книга дала начало практически всем направлениям фантастики — от научной и приключенческой до сказочной. Не прошел он и мимо литературы катастроф. В «Поэтическом путешествии по белу свету» барон Брамбеус, например, влюбляется в «божественную коконницу» и в порыве любви опрокинув в комнате жаровню, сжигает десять тысяч домов. Потом герой борется с чумой, претерпевает самые удивительные приключения, но все они являются только подступами к совершенно замечательному «Ученому путешествию на Медвежий остров».

Остров этот можно найти на карте.

14 апреля 1828 года в тундру, в болота, в край комаров и оленей отправился горячий последователь Шамполиона (тогда вся Европа говорила о разгаданной тайне египетских иероглифов) барон Брамбеус и его компаньон доктор Шпурцман. Трудно отделаться от впечатления, что Сенковский пародирует доктора Клоубонни и Жака Паганеля и всех прочих чудаковатых ученых Жюля Верна и его последователей, еще даже не появившихся на свет. «Невозможно представить себе ничего забавнее почтенного испытателя природы, согнутого дугой на тощей лошади и увешанного со всех сторон ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змеиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, из которых одного ястреба особенного рода, за недостатков места за спиною и на груди, посадил он было у себя на шапке…»

Прибыв на остров, путешественники находят пещеру, стены которой густо покрыты таинственными письменами. (Кстати, так и построена повесть: не главы, а стены. Стена первая, вторая, третья, четвертая.) Разумеется, барон свободно читает текст. «Я долго путешествовал по Египту и, быв в Париже, имел честь принадлежать к числу усерднейших учеников Шампольона-младшего, прославившегося открытием ключа к иероглифам…» — «По нашей системе всякий иероглиф есть или буква, или метафорическая фигура, изображающая известное понятие, или вместе буква и фигура, или не буква, ни фигура, а только произвольное украшение почерка, — такие издевательские объяснения вкладывает Сенковский в уста своего бесцеремонного героя. И делает не менее издевательский вывод: — Итак, нет ничего легче, как читать иероглифы: где не выходит смысла по буквам, там должно толковать их метафорически; если нельзя подобрать метафоры, то позволяется совсем пропустить иероглиф и перейти к следующему, понятнейшему…»

Удивительная истории погибшей допотопной цивилизации предстает перед ошеломленными читателями. «В 10-й день второй луны сего 11 789 года в северо-восточной стороне неба появилась большая комета…» По ходу развития повести комета постоянно увеличивается, наводя ужас на допотопных людей. Но герой романа больше страдает от ревности. Красавица Саяна (вот они, сибирские реальности) его не любит. И немудрено, ведь «все наши женщины (предпотопные или ископаемые) ужасные кокотки…» По настоящему только астроном Шимшик понимает, что большинству стран грозит скорая гибель. Впрочем, настоящему ученому все в жилу. «Итак, комета своими развалинами едва может засыпать три или четыре области — положим, три или четыре царства; но зато какое счастье!.. мы с достоверностью узнаем, что такое кометы и как они устроены…»

Сердце героя болит, а тем временем «голова кометы уже не уступала величиною луне, а хвост бледно-желтого цвета, разбитый на две полосы, закрыл собою огромную часть небесного свода…» Сыграна свадьба, но мучения героя только усиливаются, поскольку его молоденькая жена дает к тому много поводов. А «комета уже уподоблялась большой круглой туче и занимала всю восточную сторону неба: она потеряла свою богатую светлую оболочку и была бурого цвету, который всякую минуту темнел более и более. Солнце, недавно возникшее из-за небосклона, уже скрывало западный свой берег за краем этого исполинского шара. Под моими ногами город гремел глухим шумом и во многих местах возвышались массы густого дыму, в котором пылало пожарное пламя; по улицам передвигались дикие шайки грабителей, обагренных кровию и, перед лицом опасности, увлекающей всю природу в пропасть гибели, еще с жадностью уносящих в общую могилу исторгнутое у своих сограждан имение…»

Мир обречен.

Он по настоящему обречен.

«Я кричал моим людям, чтобы они скорее спасались на двор, чтобы выводили из конюшен лошадей, мамонтов, мастодонтов, и сам с трепещущею Саяною стремглав бежал к лестнице, прыгая через опрокинутую утварь и уклоняясь от падающих со стен украшений…»

Река Лена выходит из берегов.

Холодные воды со всех сторон рушатся на несчастный город.

Астроном Шимшик теряет все книги и инструменты, но его отчаяние чуждо герою. «Муж, от которого жена бежала с любовником во время падения кометы на Землю, во сто крат несчастнее всех астрономов…» Он находит и убивает любовника Саяны, а она спасает мужа в самый последний момент, оттащив его от ужасной трещины в земле. В таланте Сенковскому не отказывали даже многочисленные его враги. Читать о похождениях барона Брамбеуса всегда интересно. «Увидели мы заглядывающую в отверстие пещеры длинную безобразную змеиную голову, вертящуюся на весьма высокой и прямой как пень шее. Она держала в пасти человеческий труп и с любопытством смотрела на нас большими, в пядень, глазами…»

А вода поднимается.

По левую сторону от входа барон Брамбеус находит еще одну запись.

Запись на камне короткая и трагическая: «Вода остановилась на одной точке и выше не поднимается. Я съел кокотку!»

К сожалению, барона Брамбеуса ждет разочарование. За иероглифы он принял нечто естественное, придуманное природой. «Это кристаллизация сталагмита, называемая у нас, по минералогии, «глифическим» или «живописным», — объясняет ему ученый человек в Якутске. Конечно, доктор Шпурцман, поверивший барону Брамбеусу, вне себя от гнева, но барон резонно отвечает: «Не моя же вина, ежели природа играет так, что из ее глупых шуток выходит по грамматике Шампольона, очень порядочный смысл!»

Вернувшись с острова, барон отправляется в «Сентиментальное путешествие на гору Этну» На ее вершине некий мстительный швед сбрасывает Брамбеуса в кратер. Внутри пустотелой земли все оказывается совершенно наоборот, не так, как на ее поверхности: приветствие там ругательство, потолок — пол. Все там не так, все вывернуто наизнанку. В странном этом мире барон Брамбеус «…избрал себе жену навыворот, устроил свое хозяйство вверх дном и прижил детей опрокидью». А выбрался из подземного мира через жерло вулкана, опять предвосхитив один из будущих романов Жюля Верна.

И не только его.

В «Фантастических путешествиях барона Брамбеуса» герой летает на камне, как на ядре; имя Саяны откликается дальним эхом в «Аэлите»; комета и потоп впоследствии войдут в лучшие романы катастроф. Борис Натанович Стругацкий как-то заметил в разговоре, что вряд ли кто-то теперь станет издавать массовыми тиражами Салтыкова-Щедрина или Сенковского, но, думаю, что это вопрос подхода. Не так уж давно (1986) «Ученое путешествие на Медвежий остров» было издано полумиллионным тиражом, а поищите его на рынке.

«На передней стене, против входной двери, — писал в 1839 году один из друзей Сенковского, — была в золотой раме огромная картина, изображавшая турецкую комнату и в этой комнате портрет (сильнейше польщенный живописцем) Осипа Ивановича, в чалме и полном восточном одеянии, лежащего на массе бархатных подушек и курящего из кальяна. Под самой картиной был устроен низкий диван из бесчисленного множества сафьянных, зеленых, красных и желтых подушек. И на этих подушках полусидел, полулежал сам Осип Иванович Сенковский — желто-кофейный, рябой, с приплюснутым носом, широкими губами, которым словно вторила пара небольших заспанных бело-голубых глаз с желчными, как бы шафраном выкрашенными белками. Голова великого Брамбеуса покрыта была темно-красной феской с синей кистью, а вся особа его облачена в какую-то албанскую темно-синюю куртку поверх розовой канаусной рубашки, в широчайшие, кирпичного цвета, шальвары, из-под которых виднелись носки ярко-желтых сафьянных бабушей. Да, еще забыл я сказать, в дополнение этого пестро-арлекинского туалета, что шальвары опоясаны были светло-зеленою кашемировой шалью с пестрым донельзя бордюром. Левая рука барона Брамбеуса придерживала тонкий, гибкий ствол чубука, янтарный мундштук которого был у искривленного рта. И изо рта этого, через черные зубы, исходила струйка ароматного дыма, наполнившего комнату своим действительно упоительным запахом…»

В 1833 году Сенковский занимал место цензора.

Возможно, это и подтолкнуло его к журналистике.

Созданная им газета быстро прогорела, но в 1934 году Осип Иванович возглавил начатый Смирдиным журнал «Библиотека для чтения». «Без профессионального писателя нет литературы…» — Сенковский это понял одним из первых. Подписка шла очень споро. Ни один журнал в те годы не мог похвастать пятью тысячами подписчиков. В «Библиотеке для чтения» можно было найти все. «За стихотворением шла статья о сельском хозяйстве, — вспоминал А.В. Дружинин, — и за новой повестью Мишель-Масона следовал отчет о каких-нибудь открытиях по химии…» Гонимый все той же ненасытной жаждой славы и богатства, Сенковский успевал все. Под разными псевдонимами, а чаще подписываясь как барон Брамбеус, он писал статьи, заметки, комментарии, прочитывал и бесцеремонно исправлял бесчисленные чужие материалы. Правда, делал некоторые исключения. Например, для Пушкина. Печатая «Пиковую даму», он написал поэту: «Вы создаете нечто новое, вы начинаете новую эпоху в литературе, которую уже прославили в другой отрасли… Вы положили начало новой прозе, можете в этом не сомневаться… Именно всеобщего русского языка недоставало нашей прозе, и его-то я нашел в вашей повести…»

Знаменитый журнал просуществовал более тринадцати лет.

В 1845 году, после очередного доноса об отступлении журнала от официально указанной программы, Сенковский писал главе Цензурного комитета А.В. Никитенко, что «Библиотека для чтения» «…быть может, единственный из всех журналов, который в течение двенадцати лет не сделал ни малейшего изменения ни в своем виде, ни в форме, ни в содержании: каковы были первые его книжки, таковы и все дальнейшие.»

Но времена наступали не журнальные.

Падение интереса к его детищу и болезнь заставила Сенковского оставить место редактора. Но и дома он продолжал заниматься фотографией, акустикой, механикой, модной в то время гальваностегией, музыкой, астрономией. Мечтая о богатстве, вновь ввязался в рыночные спекуляции с одним табачным фабрикантом и окончательно прогорел. С 1856 года он бедствует. Сохранились слезные письма, отсылаемые им сменившему его в «Библиотеке для чтения» редактору: «Друг мой, ради Бога, сыщите мне немножко денег; я потерял три дня, ища сам, и когда у меня эта забота, я не могу работать. А я хочу работать, и беру себе чтеца-писца, который заменит мне глаза мои и у которого еще спина не болит от сидения. С этим орудием я обещаю Вам работать много — и денег с Вас не требовать, а ждать, покуда разбогатеете. Но на него Вы должны дать мне 400 р. в год. За эту издержку будете иметь хорошего сотрудника. Дайте мне теперь хоть двести рублей на этот счет, а то я перестану работать…»

Незадолго до смерти Сенковский сжег некоторые свои бумаги.

Умер он в 1859 году, диктуя для «Сына отечества» фельетон, подписанный все тем же знаменитым именем «Брамбеус». Александру Герцену принадлежат редкие по справедливости слова, так характеризующие Сенковского: «Блестящий, но холодный лоск, презрительная улыбка, нередко скрывающая за собой угрызения совести, жажда наслаждений, усиливаемая неуверенностью каждого в своей судьбе, насмешливый и все же невеселый материализм, принужденные шутки человека, сидящего за тюремной решеткой…»

Собрание сочинений барона Брамбеуса издала жена Сенковского Аделаида Александровна. Она же написала биографию мужа. Дошла до наших дней саркастическая эпитафия, сочиненная самим Сенковским в пику одной переводчице, не раз полемизировавшей с бароном. На колоссальном памятнике на могиле из умерщвленных сих и оных, должно было быть высечено:

Под сими

сими и оными

покоится прах нежного друга

барона Брамбеуса,

падшего

в войне за независимость Русского

языка

против коварных книжников,

которым безутешная вдова его

будет мстить

вечно.