ГЕНИЙ МЕСТА

Любой литературный сюжет разворачивается в тех или иных географических декорациях — будь то Москва, Петербург или деревня Черная Грязь. Да хоть бы Марс! При этом писатель, хочет он того или нет, всегда наделяет свой географический объект какими-то особыми чертами, особым характером. Это дает возможность некоторым литературоведам говорить о московском литературном мифе, или петербургском, или мифе дворянской усадьбы.

В фантастике место действия играет куда большую роль, чем в других жанрах. Сплошь и рядом оно само становится своего рода действующим лицом — и не только в космических фантазиях или фэнтези. Тем с большим основанием мы можем говорить о мифах применительно к географическим декорациям в фантастических произведениях.

И вот что любопытно: в 20-30-е годы отечественные авторы в своих «земных» фантазиях, как правило, давали точные географические привязки. Так было и в «Гиперболоиде инженера Гарина», и в «Собачьем сердце», и в «Роковых яйцах». В «Мастере и Маргарите» Москва конца НЭПа во всех своих топографически точных реалиях воспринимается как одно из главных действующих лиц романа. Но, начиная с 40-х и чуть ли не до конца 80-х, конкретные географические названия в фантастике почти сплошь заменяются условными, вымышленными. Вспомним хотя бы любимый всеми Великий Гусляр Кира Булычева или город Соловец из знаменитой сказки братьев Стругацких. Правда, здесь авторы, сочиняя свои условные города, решали определенную художественную задачу, но обычно писатели избегали географической конкретики, потому что местное руководство воспринимало упоминание «своих уделов» в фантастическом контексте как клеветнические намеки и начинало жаловаться на «самый верх». Представьте себе, какой была бы реакция местных властей, если бы в знаменитой в свое время повести Александра Мирера «Главный полдень» агрессивные инопланетяне напали бы (единственный случай в советской литературе!) не на выдуманный городок Тугарино, а на, допустим, подмосковное Лыткарино.

Все начало меняться с наступлением политических свобод. Уже в 1986 году журнал «Нева» публикует «Хромую судьбу» братьев Стругацких, пусть и подизуродованную цензурой, но — в конкретных ленинградских декорациях. В 90-е годы выходят — называю навскидку — «привязанные» к Москве «Мастер собак» и «Выбраковка» Олега Дивова, «Гиперборейская чума» Андрея Лазарчука и Михаила Успенского, «Ночной дозор» Сергея Лукьяненко. В петербургских декорациях запомнились «Анахрон» Елены Хаецкой и Виктора Беньковского и «Наркоза не будет» Александры Сашневой.

Но вот странность! Есть город, можно сказать, мегаполис, с полуторатысячелетней историей, с романтическим ландшафтом, причудливой архитектурой, богатой литературной традицией. В этом городе живет замечательный дуэт фантастов и… ничего об этом городе не пишет. Да, в романах Марины и Сергея Дяченко — «Пещере», «Ведьмином веке», «Казни», «Пандеме» — явно присутствует тонко выполненный украинский колорит, но собственно Киев ни в одном их крупном сочинении не фигурирует — как, впрочем, и любой другой конкретный украинский город. Именитые харьковчане — Г.Л. Олди, Андрей Валентинов, Александр Зорич, Андрей Дашков — тоже предпочитают работать в «условных координатах». Можно, конечно, в этой связи говорить об особой мифотворческой традиции украинской школы, но факт остается фактом — фантасты Украины в создании киевского мифа современной фантастики не участвуют (по крайней мере, те, кто пишет на русском языке).

Прежде, чем попытаться этот факт объяснить, зададимся вопросом — а есть ли этот самый «киевский миф» вообще? А если да — то какой?

В недавнем романе Владимира (Вохи) Васильева «Лик Черной Пальмиры» (АСТ, М., 2004) действие переносится то в Киев, то в Одессу, то в Москву, то в Петербург. Напомню — по основной сюжетной линии этого романа группа симпатичных Темных магов Украины выполняет особую миссию в городе Петербурге. И вот что говорят персонажи Васильева, беседуя на интересующую нас тему в поезде «Москва-СПб»:

«…— Москва равнодушна — верно. С ней можно сжиться, ее можно даже по- своему любить. Но Москве нельзя доверять.

— А Киеву?

— Киеву — можно. Теплый он, могучий и теплый… Он удивительно гармоничен. Там Тьма не мешает Свету, а Свет не слишком теснит Тьму.

— А о Питере что скажешь?

— Питер… Питер — это, братцы, вообще жуть.»

Не будем воспроизводить дальнейший разговор, чтобы лишний раз не огорчать патриотов Питера, что же касается Москвы, то пресловутое равнодушие принадлежит, скорее, к мифу бытовому («Москва слезам не верит»), чем литературному.

К роману Вохи Васильева мы еще вернемся, а сейчас вчитаемся в тексты московского философа Рустама Рахматуллина. Рустам Рахматуллин строит свою особую географию — религиозно-метафизическую, мистическую, исследуя символический смысл и мистическую миссию городов, селений и даже отдельных зданий. Пишет Рустам странно и увлекательно, и хотя я не разделяю его религиозных и политических взглядов, это не мешает мне восхищаться его монументальной логикой.

В рамках нашей темы интереснее всего то, что его изощренные умозаключения в чем-то поразительно совпадают с бесхитростными утверждениями персонажей Вохи Васильева:

«Киев — точка встречи новгородской, варяжской власти и херсонесского, греческого Просвещения. Власть перешла в него из Новгорода, чтобы просветиться в нем из Херсонеса. Стоя на варяжско-греческом пути, на середине между полюсами овладения, он кажется владеющим, срединным городом. Однако степь обыкновенно кочевала в сутках к югу от него, не позволяя киевским князьям распространить свою страну до моря. Так что древний Киев оставался пограничным городом и в этом смысле новым Херсонесом. В этом же смысле он был и новым Новгородом».

И еще:

«Византийская София переоблачилась в нем по-римски в драпировки будущего Петербургского барокко. Юго-западный по отношению к Москве барочный Киев держал в обратном раструбе все Средиземноморье. Уроки греческой вселенскости и чистоты обряда Киев преподал Москве вместе с уроками темной латыни».

Если я правильно понимаю Рахматуллина, то, говоря попросту, Киев уравновешивает и примиряет в себе самые разнонаправленные влияния, выступая одновременно и как центр, и как пограничье. В этом двойственном качестве он принимает в себя взаимовраждебные стихии и ретранслирует их уравновешенными и гармонизированными. Метафизическая роль Киева — удержание равновесия, а сам Киев воспринимается автором безусловно положительно.

Другое дело метафизика Петербурга:

«Есть причинно-следственная связь между кощунством всепьянейшего собора, воскрешением античных, никогда у нас не зимовавших богов и прутской катастрофой, неприсоединением Молдавии, непобедимостью Бахчисарая для Петра. Больше того — начальный Петербург значил отказ от продвижения к Босфору, мысля себя новым, постановочным Константинополем. При изначальном христианстве Москвы как Рима, новый Константинополь манифестирует язычество».

Ничего не попишешь! Независимо от справедливости вышеприведенного суждения, с пушкинских времен и по сию пору в петербургском мифе на первый план выступает инфернальное, дьявольское начало. Вспомнить хотя бы петербургские повести Гоголя, «углы» Достоевского, гриновского «Крысолова». В современной фантастике эту линию подхватили непетербуржцы — В. Васильев, А. Сашнева. А вот у Е. Хаецкой и В. Беньковского в «Анахроне» Петербург человеку ничуть не враждебен — он у этих авторов теплый и отзывчивый. Можно в этом плане упомянуть и Александрию Невскую Ван-Зайчика, хотя Александрия — это все-таки не совсем Питер, вернее, совсем не Питер…

Но вернемся в Киев и поинтересуемся, что поделывает в родном городе местный Дневной Дозор из все той же «Черной Пальмиры» В. Васильева? Правильно — пиво пьет. И ничего более. Не в том смысле, что ничего более не пьет, а в том, что ничего более не делает.

Потому что и для Вохи Васильева, и для Рустама Рахматуллина, и для М.А. Булгакова Киев есть твердыня гармонии и опора равновесия. Недаром в «Белой гвардии» Булгаков именует Киев просто — Городом. Этим все сказано — Город! В одном ряду с Иерусалимом и Римом. Точка предопределения, где в метафизическом плане нет места случаю. Может быть, поэтому список «фантастических сочинений в декорациях города Киева» короток до неприличия.

Сразу оговорюсь — я почти не знаком с нынешней украиноязычной фантастикой. Там возможна несколько иная картина в связи с политическим, столичным статусом Киева. Вот и в русскоязычном романе-памфлете киевлянина Сергея Слюсаренко «Я, гражданин Украины…» (имеет выйти в питерском издательстве «Ленинград») топография Киева, городской колорит выписаны тщательно и с любовью, но на первом плане здесь именно политические, столичные функции. Перед нами остросатирическая картина не столь уж отдаленного будущего. В Киеве хозяйничают скупившие все вся китайцы. Герой романа талантливый молодой ученый Александр Тимофеенко вступает в конфликт с новым — китайским — руководством своего института и остается без работы, без жилья и без новенького загранпаспорта. В таинственном внезапно открывшемся ему подземелье под Ватутинским парком он обнаруживает законсервированную базу инопланетян, напичканную совершеннейшей техникой — вплоть до летающих тарелок. Талантливый ученый легко овладевает свалившимся на его голову могуществом, разделывается с китайским засильем, а затем начинает и выигрывает президентскую гонку. При всей условности сюжета книжка получилась, что называется, смачная: злая и веселая. (Я читал ее в рукописи, и единственное, чего ей, на мой взгляд, не хватает — это редактора с хорошим знанием украинского языка.) Что же касается киевского мифа, каких-то целостных характеристик, то здесь Слюсаренко по-хорошему не оригинален:

«В такой вечер забываешь о том, кто и где у власти, и понимаешь — никто и никогда не изменит этот город. Он как жил, так и будет жить. И будет пить свое пиво под парусиновыми зонтиками и мечтать о том времени, когда все будет хорошо. Или вспоминать о том времени, когда все было хорошо. Как мечтал он в те времена, когда было хорошо и когда было плохо».

Самый же фантастический из известных мне киевов — это Киев Марии Галиной в повести «Прощай, мой ангел» (АСТ, М. — Библиотека фантастики «Сталкера»). Это — альтернативная история, в которой на Земле сосуществуют два разумных вида, люди и крылатые ангелоподобные гранды, эволюционировавшие из австралийских примитивных млекопитающих, и, соответственно, более .древние и продвинутые.

«Что там, на исторической родине, с ними приключилось, так до сих пор и не понятно. Но те гранды, что успели в незапамятные времена перебраться через воду, были уже достаточно могущественны, чтобы прижать примитивное человечество к ногтю». Именно они, свалившись в своих аэростатах буквально на головы татаро-монголов, и помогли в свое время киевским русичам управиться с Золотой Ордой.

В этом мире Киев — столица Евразийского Союза, умеренно тоталитарной империи, противостоящей с одной стороны откровенно фашистскому Китаю, где люди загнаны в резервации, а с другой — демократической Америке, где гранды и люди сотрудничают на более или менее паритетных началах. В центре повествования Пьер-Олесь Воропаев, опять же молодой ученый, биолог. Не будь у него высокого «индекса толерантности», он, конечно же, не смог бы сделать научной карьеры в обществе, сверху донизу контролируемом грандами, как не сумел ее сделать его талантливый однокурсник диссидент Адам Шевчук.

Именно Шевчук в подпольной лаборатории разрабатывает и выпускает на свободу безвредный для людей, но абсолютно смертельный для грандов вирус.

Для нашей темы существенно, что и в таком экзотическом варианте всемирной истории Киев у Марии Галиной предстает и своего рода центром тамошнего геополитического равновесия, и исходной точкой рукотворной катастрофы, кладущей конец господству грандов и отбрасывающей человечество к нынешнему статусу-кво. Даже иронические пассажи, такие, как, например, памятник великому князю Василию, гранду с неестественно огромными крыльями — органически вписываются во все ту же мифологему Великого Киевского Постоянства.

Говоря о городах, обладающих собственными литературными мифами, мы, конечно же, не можем умолчать об Одессе. Одесский литературный миф начинается путешествием Онегина. Перечислять авторов, в дальнейшем приложивших руку к созданию одесского мифа, как-то даже неудобно, настолько эти имена общеизвестны. Первейшее место в этом мифе занимает не относящийся впрямую к нашей теме Одессит. Миф об Одессите давно уже живет настолько самостоятельной жизнью, что даже как-то в чем-то заставляет с этим мифом сообразовываться и ему соответствовать реальных живых одесситов. Как я понимаю, у обитателей торгового, портового, изначально разноплеменного, разноязычного города непременно должны были выработаться черты практичности и недоверчивости. Эти черты в своем крайнем выражении дают столь характерные для мифологического Одессита скептицизм и даже солипсизм (мир есть то, что я о нем в данный момент думаю). Поэтому здесь не спросят «что это такое?», но исключительно «что вы себе об этом (за это) думаете?».

Я думаю, что если бы о метафизической роли Одессы взялся рассуждать Рустам Рахматуллин, то сказал бы он, по всей видимости, что-то вроде нижеследующего:

«В метафизическом плане Одессу можно считать зеркальным отображением Петербурга. Хтоничности, подземельности петербургского мифа соответствует солярность, солнечность мифа одесского — даром что Питер славен белыми солнечными ночами, а под Одессой лежат знаменитые катакомбы.»

Как и Петербург, Одесса воплощала в себе имперскую мечту о Константинополе, но идея Вселенской церкви в метафизическом зеркале Одессы преобразовалась в идею мирового порто-франко. В роли имперского лже-Константинополя Одесса географически расположилась слишком уж вблизи прототипа и потому отобразила его «истанбульское» обличье.

В декорациях Одессы, как в сказках «1001 ночи», может случиться все, что угодно — и именно эта множественность, зыбкость делают невозможными в конечном счете никакие метафизические последствия.

Казалось бы — ну что может случиться, если смахнуть с могильной плиты какого-то Гершензона несколько мелких камешков? Но это незначительное событие запускает ошеломительный каскад то комичных, то страшноватых чудес в повести уже знакомой нам Марии Галиной «Покрывало для Аваддона». Дело доходит до того, что на последних страницах навстречу шагающему Одессой чудовищному Голему из вод Черного моря поднимается исполинский майн-ридовский Всадник-без-Головы — и все в конечном счете завершается ничем, все возвращается на круги, и все остаются при своих.

Как говорится у того же Вохи Васильева «…Одесса — она и не такое сносила без проблем. Всю гадость просто в море смывает, в глубину, в сероводород». Противоположности сходятся — Киев, где не может ничего произойти, и Одесса, где все может случиться — оказались в равной степени невостребованы писателями-фантастами. Даже легендарный Борис Штерн, для которого и Киев, и Одесса не были чужими (как, кстати говоря, и для Марии Галиной), выплескивает действие на улицы этих городов единственно в «Эфиопе» — романе скорее все-таки причудливо-постмодернистском, чем собственно фантастическом.

И хотя, как мы выяснили, ни Киев, ни Одесса вроде бы не располагают к фантазированию на свой счет, хочется надеяться, что фантастическая мифология этих, столь близких журналу «РФ», городов только начинается. А в заключение хочу привести еще одно, возможно, не столь уж известное широкому кругу любителей фантастики сочинение, подтверждающее, что в Одессе может случиться все самое невообразимое — и притом с нулевыми последствиями.

Это конспект повести об оккупации Одессы древними римлянами из записных книжек Ильи Ильфа за 1936-1937 год. «Записные книжки» Ильфа давно уже не библиографическая редкость, и все-таки я хочу предложить читателям «РФ» эти великолепные наброски прямо здесь и сейчас почти в полном объеме — к сожалению, объем этот совсем невелик.

* * * *

…Это был молодой римский офицер. Впрочем, не надо молодого. Его обязательно будут представлять себе кавалером в красивом военном наряде. Лучше, чтоб это был пожилой человек, грубоватый, может быть даже неприятный. Он уже участвовал в нескольких тяжелых, нудных походах. Он уже знает, что одной доблести мало, что многое зависит от интендантства. Например, доставили такие подбородные ремни, что солдаты отказываются их носить. Они раздирают подбородки в кровь, такие они жесткие. Итак, это был уже немолодой римский офицер. Его звали Гней Фульвий Криспин. Когда, вместе со своим легионом, он прибыл в Одессу и увидел улицы, освещенные электрическими фонарями, он нисколько не удивился. В персидском походе он видел и не такие чудеса. Скорее его удивили буфеты искусственных минеральных вод. Вот этого он не видел даже в своих восточных походах.

* * *

«Даже внуки внуков не могли без ужаса слушать рассказ о том, как Ганнибал стоял у ворот Рима» (Моммзен).

«Ну, ты, колдун, — говорили римляне буфетчику, — дай нам еще два стакана твоей волшебной воды с сиропом «Свежее сено». Фамилия буфетчика была Воскобойников, но он уже подумывал об обмене ее на более латинскую. Или о придании ей римских имен. Публий Сервилий Воскобойников. Это ему нравилось.

Легат посмотрел картину «Спартак» и приказал сжечь одесскую кинофабрику. Как настоящий римлянин, он не выносил халтуры.

* * *

Мишка Анисфельд, известный босяк, первым перешел на сторону римлян. Он стал ходить в тоге, из-под которой виднелись его загорелые плебейские ноги. Но по своей родной Костецкой он не рисковал ходить. Там над ним хихикали и называли консулом, персидским консулом. Что касается Яшки Ахрона, то он уже служил в нумидийских вспомогательных войсках, и друзья его детства с завистливой усмешкой говорили ему: «Слушай, Яша, мы же тебя совсем не держали за нумидийца». Яшка ничего на это не отвечал. Часто можно было видеть его на бывшей улице Лассаля. Он мчался по ней, держась за хвост лошади, как это принято среди нумидийцев. Шура Кандель, Сеня Товбин и Трубочистов-второй стали бриться каждый день. Так как они и раньше, здороваясь, вытягивали руку по-римски, то им не особенно трудно было примениться к новому строю. На худой конец они собирались пойти в гладиаторы и уже сейчас иногда задумчиво бормотали: «Идущие на смерть приветствуют тебя». Но мысль о необходимости сражаться голыми вызывала у них смех. Впрочем, крайней нужды в этом еще не было, потому что от последнего налета они еще сберегли несколько десятков тысяч сестерций и часто могли лакомиться сиропом «Свежее сено» и баклавой у старого Публия Сервилия Воскобойникова. Они даже требовали, чтобы он начал торговать фазаньими языками. Но Публий отговаривался тем, что не верит в прочность Римской власти и не может делать капиталовложений. Римлян, поляков, немцев, англичан и французов Воскобойников считал идиотами. Особенно его раздражало то, что римляне гадают по внутренностям животных. Громко он, конечно, говорить об этом не мог, но часто шептал себе под нос так, чтобы солдаты, сидящие за столиками, могли его слышать: «Если бы я был центурион, я бы этого не делал». Если бы он был центурион, то открыл бы отделение своего буфета на углу Тираспольской и Преображенской, там, где когда-то было кафе Дитмана. В легионе, переправившемся через Прут и занявшем Одессу, было пятнадцать тысяч человек, это был легион полностью укомплектованный — грозная военная сила. Легат Рима жил во дворце командующего округом, среди огромных бронзовых подсвечников. Так как раньше здесь был музей, то у основания подсвечников помещались объяснения, в которых бичевался царский строй и его прислужники. Но легат не знал русского языка. Кроме того, он был истинный республиканец и к царям относился недоброжелательно. В своей простоте душевной он принимал девушек, навербованных среди бывших фигуранток «Альказара» за финикийских танцовщиц. Но больше всего ему нравилась «Молитва Шамиля» в исполнении танцоров из «Первого государственного храма малых форм». И иногда легат сам вскакивал с ложа и, прикрыв глаза полой тоги, медленно начинал «Молитву». Об этом его безобразном поведении уже дважды доносил в Рим один начинающий сикофант из первой когорты. Но в общем жизнь шла довольно мирно, пока не произошло ужасающее событие. Из лагеря легиона, помещавшегося на Третьей станции Большого Фонтана, украли все значки — случай небывалый в истории Рима. При этом нумидийский всадник Яшка Ахрон делал вид, что ничего не может понять. Публий же Сервилий Воскобойников утверждал, что надо быть идиотом, чтобы делать такие важные значки медными, а не золотыми.

* * *

Двух солдат легиона, стоявших на карауле, распяли, и об этом много говорили в буфете искусственных минеральных вод Публия Сервилия Воскобойникова. На другой день значки были подкинуты к казармам первой когорты с записочкой «Самоварного золота не берем». Подпись «Четыре зверя». После этого разъяренный легат распял еще одного легионера и в тоске всю ночь смотрел на наурскую лезгинку в исполнении ансамбля «Первой госконюшни малых и средних форм».

* * *

Резкий звук римских труб стоял каждый вечер над Одессой. Вначале он внушал страх, потом к нему привыкли. А когда население увидело однажды Мишку Анисфельда, стоящего в золотых доспехах на карауле у канцелярии легата, резкий вой труб уже вызывал холодную негодяйскую улыбку. У Мишки Анисфельда были красивые белые ноги, и он пользовался своей новой формой, чтобы сводить одесситок с ума. Он жаловался только на то, что южное солнце ужасно нагревает доспехи, и поэтому стоял в карауле с тремя сифонами сельтерской воды. Легат угрожал ему распятием на кресте за это невероятное нарушение военной дисциплины, но Анисфельд, дерзко улыбаясь, заявил на обычном вечернем собрании у Воскобойникова: «А может, я его распну. Это еще неизвестно». И если вглядеться в холодное красивое лицо легионера, действительно становилось совсем неясно, кто кого распнет.

* * *

Приезд в Одессу Овидия Назона и литературный вечер в помещении Артистического клуба. Овидий читает стихи и отвечает на записки.

* * *

Драка с легионерами на Николаевском бульваре. Первый римский меч продается на толчке. В предложении также наколенники, но спроса на этот товар нет.

* * *

Одесса вступает в сраженье. бой на ступеньках музея Истории и Древностей. Бой в городском саду, среди позеленевших дачных львов. Публий Сервилий Воскобойников выходит из своего буфета и принимает участие в битве. Яшка Ахрон давно изменил родному нумидийскому войску и дезертировал. В последний раз он промчался по улице бывшей Лассаля, держась за хвост своего верного скакуна. Уничтожение легионеров в Пале-Рояле, близ кондитерской Печеского. Огонь и дым. По приказанию легата поджигают помещение «Первой госконюшни малых и средних форм».

* * *

Сенька Товбин — голубоглазый, необыкновенно чисто выбритый, пугающий своей медлительной любезностью. Глаза у него, как у молодого дога, ничего не выражают, но от взгляда его холодеет спина. Трубочистов-младший — дурак, но способен на все. Жизнерадостный идиот. На гладиаторских играх, устроенных по приказу легата, он кричал: «В будку!», вел себя, как в дешевом кино на Мясоедовской улице. У него громадная улыбка, она занимает много места.

* * *

«Божественный Клавдий! Божественный Клавдий! Что вы мне морочите голову вашим Клавдием! Моя фамилия Шапиро, и я такой же божественный, как Клавдий! Я божественный Шапиро и прошу воздавать мне божеские почести, вот и все!»