КРЫЛЬЯ ОТЦОВСКОЙ РАБОТЫ

Михаэль Энде

…Летать он учился под отцовским руководством. Разумеется, во сне. Крылья ему тоже пришлось творить во сне, опять-таки под руководством отца и при его помощи, можно сказать — вместе. Кость за костью, мускул за мускулом. Перо за пером. По нескольку часов в день, то есть в ночь; долгие годы.

Труднее всего было добиться правильной формы там, где крылья переходили в лопатки. Свою спину невозможно увидеть даже во сне — так что приходилось включать воображение. Впрочем, правильный взмах освоить было не легче. Даже самые элементарные движения требовали длительных тренировок. А уж подняться в воздух, пусть даже на секунду, он смог только после ОЧЕНЬ многих неудачных попыток.

Но он — смог. И он всегда знал, что сможет. Отец был предельно требователен, даже строг — но теперь мог, наконец, гордиться своим сыном.

Через некоторое время тело освоило крылья настолько, что теперь они не хуже, чем руки, ощущали боль, усталость или, наоборот, мышечную, телесную радость удачного полета. Правда, после этого надлежало преодолеть еще один барьер, теперь уже психологический, а именно — полностью и навсегда забыть о той поре, когда крыльев у него не было. Но им с отцом удалось и это. Да, крылья — это его плоть, они принадлежат ему от рождения, как те же руки или глаза!

Теперь он был готов к Экзамену.

…На самом деле город Лабиринт покидать отнюдь не запрещалось. Наоборот! Того, кому удавалось это сделать, чествовали как героя, его поход превращался в прекрасную сагу, которая помнилась веками. «Прекрасную» — потому что выйти за городские пределы мог лишь абсолютно, безупречно счастливый человек.

«Только выйдя из Лабиринта, можно достичь счастья; но только счастливый выйдет из него». Это был главный закон города, не менее парадоксальный, чем все остальные его законы, и при этом столь же незыблемый.

За тысячелетия, на которые простиралась городская память, таких счастливцев нашлось немного.

Кандидатом тоже не всякий решался стать, потому что кандидатам предстоял Экзамен. И в случае несдачи его…

Да нет же, самому кандидату никакая кара не грозила. А вот его учителю — да. Тяжелая и долгая, о которой лучше не говорить.

— …Понимаешь, даже такие крылья не выдержат большой вес, — отцовский голос был очень серьезен. — Но ведь тот, кто по-настоящему счастлив — легок!

Тут отец на какое-то время замолчал. Бросил на сына долгий взгляд.

— Ты счастлив, сынок? — спросил он после паузы.

— Да, папа…

Ну, если только в этом заключалась опасность, — то ему она не грозила! Сын был счастлив так, что мог лететь даже без крыльев. Счастье и любовь, любовь ко всем и всему, переполняли его молодое сердце: даже места для иных чувств там не оставалось. И он твердо знал, что сдаст Экзамен, что его девушка — да, у него уже была девушка — встретит его вечером на пороге своей комнаты с голубыми, под цвет неба, обоями, и он подхватит ее на руки, и тяжесть ее будет не больше, чем вес лунного луча, так что крылья выдержат их обоих, поднимут над городом, понесут за его пределы. И Лабиринт останется внизу, внизу и позади, как игрушка, для которой они оба вдруг стали слишком взрослыми…

По древним правилам, кандидат должен был прибыть на Экзамен нагим, точнее — без того, что в обычное время считается одеждой. Он, например, был сейчас закутан в мелкоячеистую рыболовную сеть, и эта сеть длинным шлейфом волочилась за ним, сперва по коридору, затем по лестнице, а потом и по мостовой, когда дом, наконец, остался позади.

Нет, это ему не мешало. Ему вообще ничего сейчас не мешало, даже мысли о Задании. Всем ведь известно: Задания никогда не бывают одинаковы, но они всегда оказываются по силам кандидату, тут не в сложности дело.

Вот только в комнату с обоями под цвет неба ему, пока не завершится экзамен, путь закрыт. Это — тоже одно из древних правил. И нарушение его равнозначно провалу.

Он даже улыбнулся, вспомнив жесткое, почти яростное выражение на лице отца, когда тот впервые рассказал ему об этом правиле. Отец считал, что этот закон будет соблюсти тяжелее всего. Да нет же! Уж до конца экзаменационного дня он как-нибудь выдержит!

И вообще: ты хорошо готовил меня, папа. И я теперь знаю — грош цена тем, кто, едва узнав о каком-то правиле, тут же спешит его нарушить просто потому, что оно существует.

Лабиринт заслуживал своего названия: улицы его были столь запутанны, что, даже зная дорогу, приходилось петлять — в результате высотный дом-башня, где — на верхнем этаже, под самой крышей! — и находилась комната с небесно-голубыми обоями, попадался на пути уже дважды. Вроде бы дому полагалось один раз оказаться по левую руку, а другой — по правую, но как-то так вышло, что оба раза он, кажется, подходил к зданию с одной и той же стороны. Дом номер 401.

И оба же раза он проходил мимо, не останавливаясь. Даже если Экзамен уже начался — это не могло быть настоящим Заданием. Задание, как всем известно, выполнить труднее. Намного, неизмеримо труднее!

Все, кто попадался ему по дороге, конечно, были из числа несчастных. Ну, может, просто недостаточно счастливых — недостаточно, чтобы выйти на Экзамен. В их взглядах перемешалось все — от восторга и искреннего пожелания успеха до зависти. Но это тоже не могло умалить его счастья. Отец хорошо подготовил его, к тому же Лабиринт был устроен так, что намеренно, подстерегая, никто кандидата встретить не мог: только — случайно, выходя на улицу совсем по другому делу. Улицы сами заботились об этом.

Можно, конечно, думать, что за встречи в ответе не Случай, а Судьба. Но и эта мысль не ложилась грузом на его счастье.

…Невод что-то рвануло– и сын впервые оглянулся.

Этот человек был не просто нищим — он, вдобавок ко всему, был еще и калекой. И вышло так, что именно своей деревянной ногой он наступил на сеть, запутался в ее ячейках.

Случайно?

— Зачем это тебе? — спросил сын.

— Пожалуйста, дай мне немножко твоей жалости! — попросил тот. — Совсем чуть-чуть! Тебе не станет от этого намного тяжелей — а вот мне станет намного легче.

— Намного?

— Ну, да! Я ведь не ты, мальчик: мне никогда не накопить столько счастья, чтобы выбраться из Лабиринта. Да и не счастья же я у тебя прошу, правда? Дай мне самую малость своей жалости, капельку — ну, и забери такую же капельку моего несчастья… Тогда счастье, хоть какое-то, придет ко мне само собой — сегодня же вечером, когда ты взлетишь над городом… Ты ведь не откажешь мне, правда? Я знаю: такие, как ты, редко отказывают в этой просьбе. Ведь твое счастье от этого не убудет — а мое… а мне…

— Хорошо, — сказал сын. — Бери. И… Ну, в общем, я буду рад, если это тебе поможет.

Он сделал всего несколько шагов — и вдруг наткнулся на женщину, изможденную, плохо одетую. Одного ребенка она несла на руках, двое — такие же оборванные и изможденные — держались за ее подол.

Сын никогда не думал, что в Лабиринте такое возможно. Законы Лабиринта загадочны — но ведь не был он злым городом!

— Ты не можешь отказать мне в том, в чем ты не отказал ему!

Ненависть была в ее голосе. Но когда она протянула руку, чтобы коснуться сети — сын не отстранился, не остановил ее.

И вот тут он впервые почувствовал тяжесть. Пока еще не очень большую.

А потом так и пошло. Все-таки богат оказался Лабиринт по-настоящему несчастными. И каждый из них, прикоснувшись к рыбачьему неводу, словно что-то вплетал в него. Тяжесть изношенной обуви и жемчужного ожерелья, тяжесть букета роз, тяжесть денежного мешка — все оседало на нем. Однажды сети коснулся ребенок — и сеть приняла тяжесть домашней зверюшки, маленькой, недавно умершей.

Тяжесть плотницкого инструмента. Тяжесть калитки, которую никогда не распахнет кто-то, ушедший навсегда.

Тяжесть…

Сумерки опускались на Лабиринт. Конец Экзамена был близок: начавшись днем, он завершится вечером. Сын не остановился — он шел, хотя теперь его, казалось, гнула к земле вся тяжесть города. Шел, склонившись вперед, чтобы не упасть. Шел, будто сквозь штормовой ветер. Пот, как кровь или слезы, крупными каплями падал с его лица.

Он знал: это и есть Задание. И решить его, выходит, можно только так.

Вечер сгустился темнотой. Срок Экзамена миновал — но никто не вышел к кандидату, не сообщил ему, верно ли поняты им условия Задания, и если да — правильно ли оно выполнено.

Он — шел. Неподъемный груз свинцово лежал на его плечах. А потом как-то вдруг — Лабиринт способен и не на такое — он оказался не на улице, а на крыше дома-башни. Того самого, под номером 401.

Никогда он не думал, что отсюда может быть виден берег — темная вода, узкая полоска песчаного пляжа. Наверно, прежде и не было ничего подобного в этой части Лабиринта. А теперь — есть. И видно его, как днем.

Несколько человек сейчас стояли на песчаной полосе. Такие же, как он… как был он, выходя из дома: легкие, крылатые. И кто-то — его не было видно, но были слышны его слова — сейчас говорил им, что они все сделали правильно. И что теперь они могут лететь.

— Эй! Подождите! Вы забыли меня!

Сын выкрикнул это изо всех сил, но никто не оглянулся на его крик. Он рванул с плеч сеть — однако не смог ее сбросить.

— Папа! Отец! Да помоги же!

Теперь он стоял на самом краю карниза. Но сеть не давала сдвинуться ему ни на шаг. Сдвинуться, чтобы взмыть над Лабиринтом — или…

Уже нельзя было различить на пляже крылатых фигур. Но кто-то еще все же стоял на песке. Девушка. Вся закутанная в черное.

И с пронзительной ясностью он вдруг осознал: это — его девушка. А комната с небесного цвета обоями — та, что находилась всего несколькими метрами ниже, прямо под его ногами, — пуста.

Мерный цокот копыт. Черная карета без окон едет по полоске светлого песка, приближаясь к девушке. Без окон? Нет, одно окно там все-таки есть. И кто-то смотрит оттуда, изнутри, из темноты. Расстояние — слишком большое, чтобы хоть что-то можно было различить, — вдруг словно исчезло.

Он узнал это лицо, этот взгляд. Так смотрел на него отец — сегодня утром, когда он выходил из дома, легкий от счастья…

Карета на миг остановилась, закрыв девичью фигурку. А когда вновь тронулась — никого больше не было на блестящем под луной или солнцем песке.

И он понял, что Экзамен не сдан. Потому что условием Задания на этот раз было не сострадание — а, наоборот, противодействие, непокорность.

И крылья, отделившись от спины, упали к его ногам — легкие, мгновенно увядшие, как осенние листья.

Но он даже не посмотрел на них. Все это больше не имело для него значения.

Он принадлежал Лабиринту.

Перевели с немецкого Григорий и Михаил Панченко