ДАЛЕКИЕ ОСТРОВА

«Ты ведь знаешь мою страну, — говорит старец

вежливому палачу, — сам выбери мне последнее

желание.

Ты ведь знаком с неописуемо нежным светом,

святым писанием вод, румяной коркой моего хлеба, —

сам выбери мне последнее желание.

Бедный мой друг, — говорит старец, — ты ведь

знаешь мою страну, так что сам и выбери мне

какое-нибудь последнее желание!»

Элисео Диего

####

Когда меня впустили в комнату для допросов, Атаэль с безучастным видом сидел вполоборота к окну. Он не двинулся, не повернулся, не поднял на меня взгляд. Лишь маленькая смуглая рука, рассеянно перебиравшая пальцами по краю щербатого стола, вздрогнула и замедлила бег.

Я опустился на лавку — такой неуклюжий, шумный, безнадежно нелепый и неуместный рядом с его сосредоточенной отрешенностью. Даже в грязном арестантском балахоне Атаэль выглядел аристократически утонченным, изящным и обманчиво-хрупким. В его жилах текла кровь древних лерийских владык — жаркая, бесшабашная, хмельная. Помню, он говорил: «Все исступленное безумие Юга пробирается тайными тропами моих вен, пьянит и подстрекает совершать глупости. Но без этого я бы уже замерз в вашем сером, сыром, угрюмом городе — сдох бы от холода и благоразумия вернее, чем от чумы». Великий Гончар, когда лепил его сердце, смешал беззащитность с гордостью, доброту с непреклонностью, дерзость с благородством. И одарил множеством талантов. Атаэль с удивительной легкостью фехтовал, пел, танцевал, постигал премудрые науки. Он бы и в колдовстве преуспел, если бы южанину разрешали применять чары, свойственные ему от рождения. Но волшебство Золотых Островов запретно на севере. А переучиваться непросто, даже в шестнадцать лет.

Чем я, несуразный, неповоротливый, тугодумный, ему приглянулся, почему именно меня одарил он дружбой? Мой магический дар невелик, учусь я с трудом, знатностью не блещу: семья наша происходит из торгового сословия и дворянства добилась совсем недавно, чудовищно разбогатев на поставках во время последней войны. Герб наш — истинный кошмар блюстителя геральдики: золотой солдатский котелок и багряный кошель на лазурном фоне. Знал бы кто-нибудь, сколько папаша отвалил в Управление Знаков за такое угробище! И за то, чтобы я, его первенец, очутился в этих почтенных замшелых стенах. Пришлось расквасить немало родовитых носов, прежде чем заносчивые мальчишки перестали дразнить меня неумытым лавочником. И до сих пор я ощущаю себя не в своей тарелке среди прочих воспитанников Обители — привилегированной высшей школы для отпрысков знатных семейств, высокородных юнцов с задатками магов.

Но Атаэль смеялся и утверждал, будто я напоминаю ему о солнце — рыжей шевелюрой, россыпью веснушек:

«Ты похож на зажженный факел. Или нет — на маяк у входа в бухту. Такой же огромный, нескладный, надежный и несокрушимый!»

На самом деле в твердости характера и в упрямстве он дал бы мне сто очков вперед. Ему всегда удавалось меня переспорить и втравить в очередную проделку. Я обмирал от страха, но в новолуние послушно лез вслед за ним через двойное кольцо стен Обители — и добро бы мы стремились куда-нибудь в портовый кабак, как прочие юнцы — нет, в непроглядном мраке бродили по остывшему берегу, и Атаэль нес всякую околесицу про русалок и морских духов.

Некоторое время мне удавалось считать эти легенды выдумкой, частью лерийской ереси. Но однажды мой неугомонный друг вдохновенно расписывал, как свободен и сладок янтарный воздух его родных островов, как ликуют мельчайшие блики света в бирюзовой лагуне, как жесток и коварен внезапный шквал, как душистые лепестки таарики нежно касаются бронзовой кожи девушек, с такими же, как у него, черными бездонными глазами, насмешливыми и зовущими, и непокорными гривами темных ароматных волос, с небрежной грацией украшенных кораллами, ракушками, цветами... Рассказчик увлекся и болтал уже пес знает что, словно в бреду:

«...О, этот тяжелый золотой слиток летнего вечера, когда весь мир затихает на твоей ладони, а ты стремглав летишь домой, едва касаясь босыми ногами раскаленного песка, маленькое дикое божество прибрежных скал, и смеешься, и кричишь : мама, посмотри, я опять нашел камень, исполняющий желания! И серебристое платье мелькнет меж высоких колонн — в сумраке, извечном сумраке голубого портика, в сумраке, прохладном, как хрустальное лезвие ручья, бессмертном, нетленном сумраке, которого не смеет коснуться зной...»

Атаэль замолчал внезапно, поднеся тонкие пальцы к виску, успокаивая невесть какую смутную мысль. В этот миг в тусклой пене прибоя плеснул широкий жемчужный плавник, и голос, о котором только и можно сказать «потусторонний», потребовал:

—Говори еще!

Я тогда долго таращился в темную глубину, а он даже головы не повернул, лишь усмехнулся и продолжил гимн маленькой далекой стране, беспредельной неге ее весны, сокрушающей ярости зимних ливней, трепетной прелести осени и буйному безумию лета, ее людям, их незатейливому быту, их пронзительной гордости, их бесхитростным святыням.

«...Такова Лерия, Золотые Острова, родина моя, жестокая услада, блаженная моя грусть...»

К утру у него сел голос, а иначе Атаэль, наверное, продолжал бы монолог вечно.

—Заложник? — сочувственно спросило его неведомое существо, чешуйчато поблескивавшее в набегающих волнах.

—Можно сказать и так...

—Теперь проси. Заслужил.

—Спой мне, Мастерица Удач.

—Хи-и-итрый! — тихий смех, как шорох песка, — Ладно, спою твою печаль, пусть обернется отрадой.

Плохо помню, как она пела — слишком уж это оказалось красиво, почти нестерпимо.

В тот раз мы опоздали вернуться к рассвету, нас изловила стража. Но Атаэлю, кажется, было на все наплевать. Начальник караула, мрачно поинтересовавшийся, что воспрещенного норовим протащить в Обитель, получил в ответ белозубую улыбку и совершенно идиотскую фразу: «Только музыку, бередящую душу!»

Впрочем, нельзя сказать, что все прогулки были столь невинны. Однажды южанин даже затащил меня в бордель. Больше всего я удивился, когда он по дороге набрал в грязной лавчонке ленточек, колечек, бус, и прочей ерунды.

—Зачем? Уж я-то знаю, как мало денег присылают тебе из дома! Ты не соглашаешься брать их у меня, даже в долг, экономишь на еде — и вдруг покупаешь побрякушки! И кому?! Ведь мы, вроде бы, собрались к шлюхам?

Атаэль редко на меня сердился, но в тот раз глаза его неприязненно сузились:

—Ты, если тебе угодно, идешь к шлюхам, раз так считаешь. А я не ведаю никаких шлюх, потаскух, девок и прочего. Меня ждут молодые красивые женщины, ждут с нетерпением, если хочешь знать, а мне не нравится являться с пустыми руками. И вот что — если произнесешь при них хоть одно бранное слово, я тебе лично надену на голову первое попавшееся ведро с дерьмом.

Между прочим, мне в тот раз так и не довелось потерять невинность. В борделе нас встретили так, словно барышень навестили любимые братья. Ради нас, пренебрегая выгодой, закрыли заведение на всю ночь. Нас напичкали сладостями и сдобой, с нами танцевали, шутили, пели для нас, всячески развлекали, но заигрывать никто не спешил. А сам я не решился. Честно говоря, мне и так было хорошо в тот вечер. А уж какими обожающими глазами здесь смотрели на Атаэля... Неужто к тем девицам никто, кроме него, не отнесся по-доброму? Не знаю, как уж он с ними познакомился, и была ли между ними плотская связь — я так и не понял. Да и вообще — не мое это дело.

А вот кое-кому из однокашников личная жизнь экзотического смуглого красавца не давала покоя. На насмешки и непристойные намеки он отвечал мгновенно, не раздумывая — ударом в лицо, столь быстрым и виртуозным, что еще никому не удавалось его парировать или уклониться. Охальники попробовали было переключиться на меня, но первый же мерзавец, спросивший: «А хороша ли твоя черноглазая куколка в постели?» неделю пролежал в лазарете. Может я обычно и неуклюж, но вот если меня как следует разозлить...

И все равно добром это кончиться не могло. Слишком Атаэль был ярок и норовист, и другим становиться не желал. Слишком беспечно презирал гадкие шепотки за спиной. Уроженец опальной Лерии, конфедерации полунищих островных княжеств, упорно цеплявшейся за призрак независимости, сын и наследник последнего оплота веры в прежних богов, фактический заложник в стане врага — должен, обязан быть осторожнее. Потому что наши недоучки быстро почуяли, что южанин — почти законная дичь. Неприязнь к нему имела более глубокие корни, чем простая мальчишеская фанаберия. Но легко ли смирить себя в шестнадцать лет? Это я сейчас враз почувствовал себя столетним старцем. А тогда...

Тогда? Да это случилось всего неделю назад! Вон, у Атаэля еще синяки не сошли с запястий.

В драке мы с ним легко сминали десяток сверстников. А в случае крайней опасности не постеснялись бы и клинки пустить в ход. Другое дело — волшебство. Колдун из меня никакой. А островитянину накрепко заказано было пользоваться лерийским чародейством.

Северной магией он плохо владел, а свою родную побоялся пустить в ход в границах Обители, да еще возле стен святилища Полуночной Жницы.

Так и оказались мы однажды спеленуты заговоренными сетями. И, прежде чем успели ахнуть, нас жгутами Силы заволокло в само святилище. А его двери, как известно, с наступлением темноты захлопываются сами собой и до рассвета замыкаются. Никогда бы не подумал, что наши однокашники осмелятся остаться на ночь в таком месте, да еще и осквернить его. Видно, не очень-то они почитали Жницу и Гончара.

Меня бросили в углу, как куль, а южанина прикрутили к алтарю, словно жертвенного барана. Уж он в долгу не остался: кого сумел — пнул, до кого зубами дотянулся — укусил. И тем еще сильнее разозлил парней. Ваирт, который у них был заводилой, очень обиделся, получив меткий удар в самую сокровенную часть тела. Когда разогнулся и отдышался, всех прочь отогнал, одежду пленника располосовал кинжалом и сам взялся за кнут. Не знаю, где они его достали, но это был самый настоящий палаческий инструмент. Порка таким кнутом — большое оскорбление, это не розги какие-нибудь. И — больно очень. Я видел: первый же удар сорвал полоску кожи со спины. Конечно, Атаэль из гордости сперва губы кусал, но вскоре не стерпел и заорал в полный голос, к удовольствию Ваирта. А тот хлестал, пока у жертвы из глаз не брызнули слезы, а со спины — кровь. Потом подошел, взял южанина за подбородок, запрокинул ему голову и прошипел в самое лицо:

—Будешь теперь знать свое место, лерийская тварь!

Честно говоря, я до того момента не знал, что мой друг умеет столь грязно и затейливо сквернословить. Он своего мучителя и прочих недоумков такими словами облил, что у меня уши запылали. Ваирт сперва оторопел, а потом чуть ему зубы не вышиб. Этого мерзавцу показалось мало и он с невнятным ревом «Я тебя сейчас... По полной программе!» полез на алтарь. Видно, совсем рехнулся.

Тут Атаэль и не выдержал. Что он сказал разбитыми губами — я не понял, заклинание было не на нашем языке. Вздрогнули стены, глухой гул раздался снаружи, а в следующий миг огромная волна вдребезги разбила двери Святилища. Я чуть не захлебнулся, а потом вдруг понял, что сижу на полу, отфыркиваюсь — а сам совершенно сухой и вокруг ни капли воды. И веревки с меня куда-то пропали, как и с Атаэля. Парни, враз присмирев, вокруг валяются, а Ваирт так и замер на алтаре, выпучив глаза, словно его столбнячными чарами по темечку шваркнули. Ох, и зачесались же у меня кулаки!

Все бы ничего, но в зияющий проем тут же ввалилась целая толпа Наставников — словно ждали поблизости. И увидели картину дикую, похабную и богохульную.

И тут Атаэль сделал такое... такое...

С трудом разлепив губы, он мертвенным голосом молвил:

—Все было по взаимному согласию. Я сам так хотел.

Я подумал было, что ослышался. А в следующий миг все понял — и мне стало так плохо, как никогда еще в жизни не было...

Даже самое маленькое и слабое княжество Золотых Островов обязано вступиться за наследника трона, если тому нанесено столь тяжкое публичное оскорбление. С горсткой воинов, с союзниками или без, оно безрассудно, самоубийственно бросится в атаку на северного гиганта. Таковы их дурацкие принципы. Лерийцы поголовно полягут в безнадежной войне, нарушив хрупкое равновесие в южных морях. А мы, раздавив их одним движением пальца, даже не понесем заметных потерь. Нам, в общем-то, не нужны острова — вопреки названию нет там никакого золота. Имя им дали из-за невыразимой красоты этих земель, отнюдь не из-за богатства. Но нам не нравится, что под боком своевольно живет дерзкий народ, до сих пор не покорившийся, мечтающий о чем-то странном. Рано или поздно мы сожжем и вытопчем их страну, сравняем с землей древние храмы и дома, в которых было место мирного огня и радости, вырубим деревья, чтобы умерли древние духи леса, и все станет просто и удобно для нас.

Наверное, Атаэль понимал, что это почти неизбежно. Но не мог позволить, чтобы такое случилось сейчас, из-за него. Он предпочел бы принять на себя любой позор, любую кару. Пусть думают, что хотят. Даже если родные проклянут его и отвернуться с презрением. А они так и сделают — их гордость граничит с безумием, потому и не смогли Острова объединиться в прочное государство с единым правителем. Гонимые плетью призрачной славы, тратили последние силы на междоусобицы из-за любого небрежно сказанного слова, из-за непочтительного жеста, из-за безделицы. Атаэль же любил свою страну так сильно, что глаза его души стали зрячими.

Но теперь они могут закрыться навек. Если сегодня я не уговорю его отказаться от своих слов. Сослаться на потрясение, на внезапное помрачение рассудка, на что угодно. Он мой друг. Он должен жить. Никто не оценит его поступка, никто не скажет ему спасибо — обожаемая им отчизна, люди ее и боги не поймут этой жертвы. Для меня ничего не значат далекие острова, а друг — живой и невредимый — нужен, как воздух.

Что же ты наделал, заявив, будто сам устроил ту вакханалию! И за меньшие грехи чужаки расставались с жизнью.

Что мне сказать тебе? Что Ваирт и прочие гаденыши дружно подтвердили твой самооговор, жалуясь, будто южанин совратил их, соблазнил и вовлек в служение изуверским демонам? Они трусливо врут, что в ту ночь на алтаре Полуночной Жницы по твоему почину совершали богомерзкий обряд в насмешку над святилищем. Что ты постоянно колдовал на лерийский манер, научившись скрывать это от Наставников.

Неужели ты подтвердишь эту ложь? Ведь честь и правда так много значили для тебя...

Я знаю, ты ответил бы мне что-нибудь несуразное. Про полноту истаявших надежд, про тишину за гранью крика, про смехотворность чести стать погубителем своей страны, про тусклую луну над умершей землей и неутолимый голод темных богов, про скорбные ладони ветра, перебирающего горькие травы, про древнюю боль в глубине твоей крови — тебе легко даются такие слова, ты воин и поэт, а я всего лишь бестолковый сын удачливого лавочника, и ты снова запутаешь меня, собьешь с мысли и оставишь в дураках. Ты способен заставить меня поверить, будто топор палача красив, потому что имеет форму лепестка таарики, а главное — потому что твои бесценные далекие острова еще какое-то время смогут мирно нежиться в лазурных водах.

Они будут сиять где-то там, недостижимый призрак, но ради них погаснет свет непостижимо смелых глаз, чей блеск насмешлив и скрывает в глубине такую добрую улыбку...

Я должен, должен, должен убедить тебя пойти на попятный! Любой ценой! Мне разрешили попытаться. Но что я скажу тебе еще? Что ты и меня подводишь под удар? Что меня тоже признают косвенно виновным, выгонят из Обители, лишат дворянства?

Я знаю, в ответ на это ты промолчишь, только стиснешь мучительно руки, до хруста, до боли...

И вот я сижу рядом с тобой, перебираю слова, которые мы можем произнести, а время истекает. И последние его капли соскальзывают в небытие.

Ты поднимаешь голову, заслышав шаги за дверью, легко касаешься моей щеки кончиками пальцев и произносишь лишь «Спасибо».

И я бесстыдно плачу на глазах у вошедших охранников.

####

Наставники остались недовольны. Они битый час проторчали в соседней комнате, снабженной слуховыми отверстиями. И напряженно слушали — тишину.

####

Семь лет спустя наш победоносный флот отправился на покорение Золотых Островов. Обратно вернулся лишь флагманский корабль. Матросы несли полную околесицу — будто ясным полуднем сгустился непроглядный туман, штурман свихнулся, они потеряли курс, а на штурвал уверенно легла маленькая смуглая рука парнишки, который неизвестно откуда взялся и неизвестно куда потом исчез.

Острова обрели Хранителя.