|
| ||||||||
№5(21) Май 2005 |  |
|||||||
 | ||||||||
 | ||||||||
|
  |
|
СНАЧАЛА МЫСЛЬ
Сначала мысль, воплощена В поэму сжатую поэта, Как дева юная, темна Для невнимательного света; Потом, осмелившись, она Уже увертлива, речиста, Со всех сторон своих видна, Как искушенная жена В свободной прозе романиста…— писал в 1837 году Евгений Баратынский. И он же десятью годами ранее в маленькой «футурологической» поэме «Последняя смерть» изобразил угасание человечества в некоем, как мы бы сказали сегодня, виртуальном существовании: Наставшую эпоху я с трудом Постигнуть мог смутившимся умом. Глаза мои людей не узнавали; Привыкшие к обилью дольных благ, На все они спокойные взирали, Что суеты рождало в их отцах, Что мысли их, что страсти их, бывало, Влечением всесильным увлекало.
Желания земные позабыв, Чуждаяся их грубого влеченья, Душевных снов, высоких снов призыв Им заменил другие побужденья, И в полное владение свое Фантазия взяла их бытие. И умственной природе уступила Телесная природа между них: Их в эмпирей и в хаос уносила Живая мысль на крылиях своих; Но по земле с трудом они ступали, И браки их бесплодны пребывали. Думаю, нет надобности приводить примеры современных книг или фильмов, так или иначе отображающих тему, заявленную русским поэтом. И все-таки случай Баратынского скорее исключение, чем правило. Обычно стихотворцы, не в обиду им будь сказано, обращаясь к научной или ненаучной фантастике, берут уже известные темы и сюжеты. И даже футурист-будетлянин Маяковский в поэме «Про это» — Вот он, большелобый тихий химик, перед опытом наморщил лоб. Книга — «Вся земля», — выискивает имя. Век двадцатый. Воскресить кого б? — обращается к идеям «Философии общего дела» Н. Федорова. (Есть свидетельства о том, что Маяковский был знаком с работами Федорова, чьи безумные мысли были тогда, как говорится, «на слуху»). К слову сказать, именно для того, чтобы не перенаселить Землю воскрешенными, разрабатывал свою теорию освоения космоса Циолковский. (В скобках, для читателей «РФ»: одна из главок поэмы «Про это» имеет подзаголовок «Фантастическая реальность»). * * * Фантастическое присутствует в поэзии не только на уровне тем и сюжетов. Поэзия фантастична изначально, сама по себе, на глубоких уровнях поэтических образов, метонимий, метафор. Ведь даже простейшая, неосознаваемая разговорная метафора — дождь идет — будучи понята буквально, оборачивается совершенно фантастической картиной. Так зачем поэты обращаются к фантастическим сюжетам, если поэзия и без того, уже сама по себе, фантастична? И чем их подход отличается от подхода прозаиков, беллетристов? В записных книжках Ильфа за 1930 год есть такая замечательная формулировка: «В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет». Пусть уж не обижаются писатели-фантасты, но фантастика, как жанр, — это, прежде всего, про то, что вот есть радио, или другое какое-нибудь волшебство. Этим своим техническим аспектом фантастика, конечно же, не исчерпывается, иначе не было бы у нее такого множества поклонников, но именно он, как правило, во главе угла. А поэзия вся — о том, что счастья все равно нет. Хотя, опять же, поэзия вовсе не исчерпывается этим малооригинальным тезисом, и если поклонники фантастики выше всего ценят свежую фантастическую идею, то читатели стихов так же высоко ставят свежие ритмы, рифмы, метафоры. И вот ведь странность: для создания всех этих прибамбасов поэту нужно быть человеком, по-своему (ну, о-очень по-своему) счастливым. Но счастья все равно нет. * * * Применительно к поэзии (да и не только к ней) слово «фантастика» может иметь разные значения. Бурное развитие науки и техники и общественные потрясения начала ХХ века отразились в поэзии целой серией социально-технических утопий. Маяковский, помимо уже упоминавшихся «воскрешений» писал о летающих домах в обжитом воздушном и межпланетном пространстве. Попутно угадав такие фантастические в 1925 году вещи, как электробритва и электрическая зубная щетка. Нечто вроде голографического телевидения описывал (надо сказать, довольно туманно) Велимир Хлебников. В 1929 году на машине времени (к тому времени, впрочем, уже давно «изобретенной») раскатывал Семен Кирсанов. Все это сегодня выглядит не так уж интересно. Но мы помним и более глубокие умозрения, или, если хотите поэтические прозрения. Словосочетание атомная бомба — «Мир рвался в опытах Кюри атОмной лопнувшею бомбой» — впервые прозвучало в 1921 году в поэме Андрея Белого «Первое свидание». Многим знакомы строчки Валерия Брюсова: «Быть может, эти электроны — миры, где пять материков…» из стихотворения «Мир электрона» (1923 г.). Но мало кто знает о том, что в 60-е годы прошлого века разрабатывалась, в частности и нашими физиками академиком Марковым и профессором Станюковичем, релятивистская теория «планкеонов» — гипотетических сверхтяжелых частиц, каждая из которых внутри себя является целой замкнутой вселенной, а для внешнего наблюдателя — коллапсирующей массой, ограниченной «сферой Шварцшильда». Насколько мне известно, эти работы в современных теориях не получили дальнейшего развития, но как знать, как знать… Конечно же, и натурфилософские умозрения, и социально-технические утопии, можно называть фантастикой, но я бы предпочел брюсовский термин «научная поэзия». Чего-то в таких стихах, пусть даже в чем-то и пророческих, мне не хватает, чтобы считать их собственно фантастическими. Хотя когда я рассказывал своим знакомым, что пишу о фантастике в поэзии, те понимающе кивали и говорили: «А! Мир рвался в опытах Кюри…». Говоря о фантастической поэзии, я обращаюсь в первую очередь к таким стихам, сюжет которых имеет или может иметь параллели в фантастической прозе. Впрочем, границы любого жанра зыбки и неустойчивы по определению, и не существует четкого разграничения не только между фантастикой и, скажем так, нефантастикой, но даже между стихами и прозой. Выражаясь образно, мы отчетливо видим, что красное — не синее, но не можем точно указать, где кончается красное, и начинается оранжевое. Вот написанное в начале 90-х стихотворение «Минотавр в Лабиринте» Алексея Алехина. Фантастика это, или что-то иное? Цитирую «пунктиром»: Позорище семьи, несчастный урод Минотавр детство провел в отчимовом стаде. …………………………………….. Да, и был взят в Лабиринт против воли. Принимал посетителей, почти терявших сознанье при виде молодого управляющего в строгом синем костюме, но с начавшей рано лысеть рыжеватой бычьей башкой, вел бухгалтерию, пересчитывал в подвалах мешки с крашеной финикийской шерстью. ……………………………………… И заметил, как в коридорах при встречах бледнеют девушки из машбюро. ……………………………………… Прошлой осенью, когда прижало с планом по заготовкам, его сдали на бойню, чтоб выплатить премию самбисту Тесею, выступающему за область. Можно усмотреть здесь скорее аллегорию, чем фантастику. Можно возразить, что это все-таки фантастика, поскольку такой сюжет можно развернуть и в прозаическом произведении. Еще можно справедливо заметить, что в поэзии фантастические образы почти всегда являют собой аллегории или символы, особенно когда речь идет о вариациях на мифологические темы. Кстати сказать, между аллегорией и символом тоже ведь нет твердой границы. Предполагается, что смысл аллегории определенно однозначен, в то время как символ может быть сколь угодно туманен и многозначителен. Однако даже самая простая басенная аллегория допускает разные, порой взаимоисключающие толкования. Пока мы твердо следуем заученному в школе: муравей есть добросовестный труженик, а стрекоза являет собой законченную паразитку — перед нами простая аллегория. Но кто нам помешает увидеть в стрекозе артиста божьей милостью, а в муравье — тупого и жадного скопидома? И раз уж мы заговорили о символах и аллегориях, процитирую пунктиром широко известное стихотворение Вадима Шефнера «Лилит» из книжки «Своды» 1967 года. Что предание говорит? Прежде Евы была Лилит. …………………………….. Не женой была, не женой, — Стороной прошла, стороной. ………………………………. На рыбалке Адам сидит, Сквозь огонь в темноту глядит. ………………………………… Никого там, по правде, нет, — Только тени и лунный свет. ……………………………… Никогда не придет Лилит, А забыть себя не велит. Это большое стихотворение, в нем иронически повествуется и о грехопадении (змей- завхоз, угощающий Еву яблочком), и о семейной жизни изгнанных из Рая Адама и Евы. Эту историю можно было бы развернуть в прозаический рассказ, украсить новыми подробностями, но на первом месте все равно остался бы ее иносказательный, аллегорический смысл. (Хотя есть и другая история, рассказанная в опубликованной в 1966 году повести Лидии Обуховой, где Лилит выступает в качестве классической героини палеоконтакта). Любители фантастики помнят поэта Вадима Шефнера прежде всего как автора «ненаучно-фантастических», по его собственному определению, рассказов и повестей. Но и в прозе он остается верен своему иронично-аллегорическому стилю мышления. Сюжет стихотворения, которое я сейчас процитирую, перешел в его философско-гротескный роман Лачуга должника», увидевший свет в 1982 году. С той только разницей, что герой не отказался от эликсира бессмертия, дожил, мучимый совестью, до ХХ11 века, а в финале романа пожертвовал своим бессмертием, защищая чужую жизнь. Расстрига, бездомный бродяга Бродил по просторам Земли, Вдруг видит — хрустальная фляга Лежит в придорожной пыли. Он поднял, прочел на сосуде «Здесь влага волшебней вина, Бессмертно-счастливейшим будет Её осушивший до дна». ………………………………….. В лохмотьях, в немыслимой рвани Побрел он за счастьем своим... Всплакнули инопланетяне, Следившие тайно за ним. Им стал по-семейному близок Мудрец, не приявший даров, И Землю внесли они в список Неприкосновенных миров. К теме бессмертия, а вернее, сознательного отказа от бессмертия, Шефнер возвращался неоднократно. Еще в 1958 году он написал стихи о марсианине: Марсианин умирал На Земле моей, С Марса он к себе не ждал Белых кораблей. В телескоп он разглядел, Что у нас — беда, Добровольцем прилетел Именно сюда. …………………………… Он болтать был не мастак, Он курил, молчал, На вопросы наши так Кратко отвечал: — Есть любовь, и есть отказ, Есть закатный свет, — Все там — вроде как у вас, Только смерти нет. Там, на Марсе на моем, Жизнь всегда в цвету. Я вам как-нибудь о нем Лекцию прочту. Марсианин умирал На Земле моей, С Марса он сюда не ждал Белых кораблей. Конечно же, марсианин здесь явно аллегорический, его «марсианство» — поэтическая условность, символизирующая высшую степень самопожертвования. Что не помешало нескольким поколениям ценителей как поэзии, так и фантастики полюбить эти стихи. В 1989 году в Ленинградском отделении издательства «Детская литература» вышла единственная в своем роде антология «Кибернетический Пегас» с подзаголовком «наука и фантастика в русской и советской поэзии», составленная Львом Куклиным. В этой антологии поэтическая фантастика соседствует с натурфилософской лирикой и так называемой «научной поэзией» — от Ломоносова до Чижевского. О существовании антологии Льва Куклина я узнал от критика Евгения Харитонова, когда моя работа над этой статьей была уже близка к завершению. И вот что занятно: шефнеровский «Марсианин» оказался едва ли не единственным стихотворением, представленным и в антологии, и в моей статье. Что говорит как о богатстве и разнообразии фантастической тематики в нашей поэзии, так и том, что по отношению к этой тематике возможны разные подходы и оценки. * * * Было время, когда фантастика в нашей стране оставалась по преимуществу чтением для подростков. Но вот в начале 60-х взошла звезда братьев Стругацких, закипели споры вокруг ефремовской «Туманности Андромеды», впервые вышли в русских переводах Бредбери, Шекли, Азимов — и аудитория фантастики резко расширилась и повзрослела. К этому же времени относится огромный рост престижа науки и всеобщее ожидание чудес, связанных с научно-технической революцией. В конце 60-х появился поэт, который, не щеголяя, в отличие от многих своих современников, научно-технической лексикой, сделал фантастику, фантастическое важнейшей частью своей поэтической картины мира. И вот какой парадокс: Юрий Кузнецов, более чем кто-либо из тогдашних поэтов, склонный к фантастике, был по своему мировоззрению самым настоящим и притом агрессивным реакционером и ретроградом. Что не отменяет ни его поэтического таланта, ни изобретательности по части странных, пугающих сюжетов и ситуаций, чем-то напоминающих короткие рассказы Бредбери. Мчался поезд обычного класса, Вез мечты и проклятья земли. Между тем впереди через насыпь Серебристые змеи ползли.
Людям снилась их жизнь неуклонно, Снился город, бумаги в пыли. Но колеса всего эшелона На змеиные спины сошли. ………………………………… Канул поезд в пустое пространство, И из вас никому невдомек, Если вдруг среди мысли раздастся Неизвестно откуда — гудок. Этот микротриллер — «Змеиные травы» — написан в 1968 году. Тогда же была написана вызвавшая немало споров «Атомная сказка» — как Иванушка во поле вышел и стрелу запустил наугад. Пригодится на правое дело! — Положил он лягушку в платок. Вскрыл ей белое царское тело И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака. Юрий Кузнецов был одним из немногих в те годы убежденных противников прогресса, в частности, научно-технического. Входившее в моду на Западе разочарование в успехах наук до нашей страны тогда еще почти не докатывалось, и антинаучная направленность той же «Атомной сказки» шла вразрез с привычной для советской интеллигенции верой в науку. И опять парадокс — еще в 1965 признанные любимцы той же интеллигенции сочиняют свою замечательную, абсурдистскую — и не очень-то сопрягающуюся с верой в прогресс — «Улитку на склоне»… Тогда же, в 65-м вышла повесть братьев Стругацких «Хищные вещи века», перекликающаяся с цитированной выше «Последней смертью» Баратынского. А название этой повести взято из стихотворения Андрея Вознесенского «Бунт машин». Нас темные, как Батыи, Машины поработили.
В судах их клевреты наглые,
А в ночь, поборовши робость, «Отдай, — говорит, — жену ……………………………… О хищные вещи века! К слову сказать, роботофобия 60-х выглядит сегодня несколько смешно. А как будет выглядеть через сорок лет нынешняя клонофобия? * * * И все-таки, из всего, уже на моей памяти сочиненного в области поэтической фантастики, самое, пожалуй, известное — это поэма «Струфиан» Давида Самойлова. В конце 60-х — начале 70-х научно-популярные журналы запестрели открытыми недавно наскальными изображениями «космонавтов» и фотографиями НЛО. С шумным успехом прошел посвященный гипотезе так называемого палеоконтакта фильм Эриха фон Деникена «Воспоминание о будущем». Неудивительно, что в 1974 году, на самом гребне уфологического бума, изящно-ироничная поэма Самойлова, в которой рассказывалось о похищении императора Александра I инопланетянами, а заодно предлагалась новая версия личности таинственного старца Федора Кузьмича, прозвучала свежо и ярко. Вот самый фантастический фрагмент поэмы:
Как бы на тысяче ресничин. В нем свет то вспыхивал, то чах, И звук, напоминавший «пах!», Был страшноват и непривычен. И в том полупрозрачном теле Уродцы странные сидели. Как мог потом поклясться Федор, На головах у тех уродов Торчали небольшие рожки. Пока же, как это постичь Не зная, завопил Кузьмич И рухнул посреди дорожки. Он видел в сорока шагах, Как это чудо, разгораясь, Вдруг поднялось на двух ногах И встало, словно птица страус. И тут же Федор пал в туман, Шепча: «Крылатый струфиан...» В окно все это видел Дибич, Но не успел из дому выбечь. А, выбежав, увидел — пуст И дик был сад. И пал без чувств... Такие, детально прописанные фантастические сюжеты и ситуации встречаются не так уж часто: поэты в большинстве своем вообще предпочитают лирику. А в сюжетных стихах обращаются к фантастике, как правило, в целях гротеска, остранения — иронического, или устрашающего. * * * Трудно представить себе разговор любителей фантастического жанра, в котором так или иначе не были бы упомянуты братья Стругацкие. Точно так же трудно представить разговор любителей поэзии без упоминания об Иосифе Бродском. «Западничество», саркастический склад ума, любовь к геометрии, к «научным» оборотам речи, тяготение к античности и крупной форме — было бы странно не найти у него образцов фантастического жанра. И такие образцы находятся. Это, прежде всего, обращенная в «золотой» Х1Х век поэма «Новый Жюль Верн» (1976) — грустная, и в то же время ехидная, и слегка абсурдистская, как почти все, написанное Бродским. Цитирую в сокращении IХ главку: «Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога. Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели. Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко: рядом два дикаря, и оба играют на укалеле... ………………………………………………… …Вокруг бесконечные, скользкие, извивающиеся туннели. Какая-то загадочная, переплетающаяся система. Вероятно, я брежу, но вчера на панели мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо».
«Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога. Как протест против общества. Раньше была семья, но жена и т. д. И ему ничего иного не осталось. Говорит, что мир потонул во зле. Осьминог (сокращенно — Ося) карает жестокосердье и гордыню, воцарившиеся на земле. Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье». ………………………………………………….. «…Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон осьминог. Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца. Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок…»
(Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца.)
В небольшой поэме сошлись и философское преклонение поэта перед водной стихией, и легкая насмешка над жюльверновским рационализмом, и отголоски почтенной литературной традиции — от библейской «Книги Иова» до мелвилловского «Моби Дика». Мне же этот «новый», остраненный, «Жюль Верн» более всего напоминает сугубо сухопутного писателя Герберта Уэллса с его джентльменской невозмутимостью и трагически безнадежной иронией. Недаром именно английская поэзия оказала на Бродского глубокое и разностороннее влияние. А цикл «Post aetatem nostram», датированный 1970 годом, вполне мог бы оказаться тем первоимпульсом, который подтолкнул Елену Хаецкую сращивать государственную и идеологическую архаику с бытовым и техническим модерном в своем «Вавилоне». …железный шпиль муниципальной башни является в одно и то же время громоотводом, маяком и местом подъема государственного флага. Внутри же — размещается тюрьма.
Подсчитано когда-то, что обычно — в сатрапиях, во время фараонов, у мусульман, в эпоху христианства — сидело иль бывало казнено примерно шесть процентов населенья. Поэтому еще сто лет назад дед нынешнего цезаря задумал реформу правосудья. Отменив безнравственный обычай смертной казни, он с помощью особого закона те шесть процентов сократил до двух… …………………………………………… Тогда-то и воздвигли эту Башню * * * Хотя, повторюсь, в современной поэзии детально разработанные фантастические сюжеты встречаются не так уж часто, здесь можно найти едва ли не все, о чем пишут собственно фантасты. Это и переложения древних мифов, и альтернативная история, и роботы, и пришельцы… В своем варианте альтернативной истории, предложенном в поэме «Версия» 1993 году, Дмитрий Быков (участник громкой в конце 80-х — начале 90-х поэтической группы «Орден Куртуазных Маньеристов», ведущий телепередачи «Хорошо БЫков») рассказывает о судьбах наших знаменитейших поэтов после победы контрреволюции в 1917 году. Цитирую в отрывках: Сложнее с Маяковским. Посвистев, Ватага футуристов поредела. Он человек общественный — из тех, Кто вкладывает дар в чужое дело… ………………………………………. Давя в душе мучительный вопрос, Глуша сомненья громовым раскатом — И написав поэму «Хорошо-с», С отчаянья застрелится в тридцатом. Лет за пять до него другой поэт, Не сдерживая хриплого рыданья, Прокляв слепой гостиничный рассвет, Напишет кровью «Друг мой, до свиданья…» ………………………………………… Тут из Европы донесется рев Железных толп, безумием объятых. Опять повеет дымом. Гумилев Погибнет за Испанию в тридцатых. В общем, так или эдак — но все повторится. И даже новый «Доктор Живаго» будет вновь издан Фельтринелли. Скандал на всю Россию — новый знак Реакции. Кричат едва не матом: «Ступайте вон, товарищ Пастернак!» Но Пастернак останется. Куда там! Все великие останутся великими, и никто из великих и в такой, вывернутой истории не избежит своей участи. Впрочем — Нет, есть одно. Его не обойду — Поэма получилась однобока б: Из Крыма в восемнадцатом году В Россию возвращается Набоков. …………………………………….. И что с того, что эту память он В себе носить не будет, как занозу, Что будет жить в Отчизне, где рожден, И сочинять посредственную прозу — В сравнении с кровавою рекой, С лавиной казней и тюремных сроков, — Что значит он, хотя бы и такой! Что значит он! Подумаешь, Набоков. По мотивам быковской «Версии» можно было бы сочинить увесистый, и, надо думать, увлекательный роман. Что-то вроде альтернативной версии знаменитых мемуаров Ильи Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». Может, кто попробует? Ранее, в 1991, было написано стихотворение «Постэсхатологическое», название которого говорит само за себя, но я не буду его здесь приводить за недостатком места. Вообще же имя Дмитрия Быкова хорошо известно любителям фантастики, потому что именно он сочинял «за Гумилева» в знаменитом романе Лазарчука — Успенского «Посмотри в глаза чудовищ». (Здесь можно было бы вспомнить замечательные стихи Евгения Лукина и киевлянина Ильи Кручика в романе «Эфиоп» Бориса Штерна, но это уже совсем другая тема). * * * Я стараюсь погуще цитировать, и пореже комментировать, потому что пересказывать стихи — то же самое, что пересказывать музыку или живопись. Даже если это «полупроза» верлибров, или вот такие нарочито «наивные», безукрасные стихи, как в очаровательной миниатюре Данилы Давыдова: * * * школьники поймали черта физику принесли говорит физик: какого чорта вы его мне принесли
несите-ка его преподавательнице биологии — ее в этой школе не любят многие — а у самого коленки дрожат, курить хочется но в школе нельзя да и беломор закончился Такого черта я нигде больше не встречал, и мне кажется, о нем можно было бы написать очень интересный рассказ. Книжка Данилы Давыдова, откуда взяты эти стихи, вышла в 2002 году, то есть мы подошли к наиновейшей поэзии, к ее самому, что ни на есть, текущему моменту. Многие критики сейчас говорят о кризисе поэзии, хотя лично я, если и вижу какой-то кризис, то это в первую очередь кризис перепроизводства. Очень много выходит малотиражных поэтических книжек, множество стихов висит в Сети, и охватить взглядом все это многообразие просто невозможно, даже если этим заниматься специально. Это я к тому, что наверняка какие-то интересные в плане нашей темы современные авторы остались вне моего поля зрения. И все же я уверен, что в новейшей поэтической фантастике первенство принадлежит Марии Степановой, выпустившей в две свои первые книжки в 2001-м, а третью, фактически избранное, — в 2003-м году. Трудно писать о стихах Степановой, оставаясь в рамках одной темы, — настолько они необычны и увлекательны. Что же касается фантастического (вернее было бы сказать трансцендентного, запредельного), то оно так или иначе дает о себе знать едва ли не в каждом ее стихотворении. Но, прежде всего, в больших сюжетных вещах — балладах и поэмах. Все они написаны как напряженный, сбивчивый, путаный монолог кого-либо из участников событий, не обязательно главного героя, но из этого монолога нам так и не удается узнать, что происходило наяву, а что — в бредовом воображении рассказчика. Вот отрывки из наиболее близкого по сюжету к НФ «Сына», где монолог идет от лица героини поэмы. …И не смотрю, как будто мне не сын. А он лежит, как затемно остыл. …………………………………………. Нагой как день, постлав постель на сплетне, Мой сын красивый, двадцатидвухлетний,
Лежит в горе разбросанных вещей, Как малый гвоздь, что выпал из клещей. ………………………………………… Не помню, как — нашаривала кнопку. Не помню, где — нашла его коробку, Квитанцию, техпаспорт, телефон, Не помню, как звонила в магазин.
Как складывала руки на груди. Как пробовала восстановить завод.
Как требовала устранить поломку. Как предлагали новую модель.
Не помню, как пришли его забрать. Не помню, что могла наговорить.
А чубчик здесь на фото, светло-русый, А был на самом деле — темно-русый!
Таких, как он — давно-о не производят! Похоже, списанный достался образец! Можно подметить определенную закономерность: чем ближе к нашим дням, тем чаще фантастическое событие или явление преподносится «от персонажа» — как его, персонажа, психологическая реальность. Дело, по всей вероятности в том, что объективированная, «авторская» фантастика, так или иначе, воспринимается как поэтическая условность. Новая, психологическая достоверность не различает сдвинутую реальность и сдвинутое (психоделическое, делириумное, патологическое) сознание. Таким образом, фантастический факт парадоксальным образом получается тем достоверней, чем сомнительней. Аналогичные явления уже давно наблюдаются и в фантастической прозе, в первую очередь в малых формах. Лет двадцать назад тогда еще совсем юный Денис Новиков прочитал мне своего, впоследствии широко известного, «Марсианина». Повествование объективировано, но мы так и не можем установить, кто перед нами: душевнобольной — или «реальный» пришелец: Одни играют на баяне, И он рукой безвольно машет, * * * Сегодняшняя поэзия явно смещает свое внимание от фантастических сюжетов к самому состоянию фантазирования, вернее даже к состоянию одержимости теми или иными фантазиями. То есть, как я уже говорил, имеет дело со сдвинутым, аффектированным сознанием. И, соответственно с фантазиями наведенными, вторичными. Эти фантазии, при всей их болезненной достоверности, очень часто имеют своим источником даже не столько литературу, сколько кинофильмы и компьютерные игры. Такой перенос внимания с самой фантастической картины на то, как эта картина запечатлена, во многом связан с «масочным», карнавальным характером большой части современной поэзии. Литературная маска поэта Андрея Родионова — маргинал, обитатель окраин, завсегдатай трущоб, чье постоянное состояние — то «ломка», то похмелье, сохранивший, впрочем, остатки некоторой начитанности, склонность к резонерству и «примитивному» стихотворчеству. (К слову сказать, я довольно часто встречаю Родионова на всяческих «тусовках», но ни разу не видел его хоть сколько-нибудь нетрезвым.) Уже в первой книжке Родионова «Добро пожаловать в Москву» первый же раздел называется «На подходе к системе Вега». Цитирую отрывки из разных стихотворений: Это страшное место — планета Ройтан, Здесь одни кабаки и бордели! Здесь в кругу безобразных инопланетян Я полжизни истратил без цели. ………………………………………….. На подходе к системе Вега Почувствовал грохот удара. Пробоина в нижнем отсеке – Это начало кошмара!
Сдаваться не имело смысла: Тех, кто сдается — пытают. Лазерной пушки раздался выстрел, И у нас отвалилась часть кормовая. …………………………………………… Наше топливо кончилось. Скоро как год Мы дрейфуем в краю мертвых звезд. Есть в огромных цистернах запасы белков, От которых у нас понос. ……………………………………………. Он сел напротив меня, Трехголовый, я сразу понял, что свой. Из сказочного леса на три дня Прилетел погулять выходной. Нам слов не надо, чтоб говорить, Не надо мыслей читать. Это миф, что сказочные герои не любят пить – Просто они не умеют блевать. ………………………………………………. Пародийный, бурлескный характер этих стихов очевиден. Неочевидно другое: помимо пародийной, смешной серьезности здесь есть и какая-то иная, несмешная серьезность, делающая эти тексты человечными и обаятельными. Таково, во всяком случае, мое впечатление, которое я вряд ли смогу толком объяснить. Как бы то ни было, есть, видимо, определенная логика в том, что, начав наш беглый обзор фантастических тем и сюжетов русской поэзии с мрачного футурологического предсказания, мы, в конце концов, пришли к произведениям, принадлежащим к так называемой смеховой культуре. Продолжение следует |
|
|
