МИЛОРАД ПАВИЧ О ЕВРЕЙСКОЙ ТЕМЕ, СОВРЕМЕННОМ ЭПОСЕ, БАБЬЕМ ВЕКЕ И ТАИНСТВЕННОМ СКРИПАЧЕ

Илья Кричевский

От редакции.

Уважаемые читатели! Как вы обратили внимание, мы иногда публикуем в нашем журнале произведения, так сказать, «неформатные», которые подчас к фантастике не имеют прямого отношения, но с нашей точки зрения интересные. Такой же подход мы практикуем и к статьям и к интервью. В данном случае, хотим предложить вашему вниманию интервью со всемирно известным прозаиком Милорадом Павичем, которое любезно предоставили нам Илья Кричевский и Даниэль Клугер. Лейтмотив интервью определен страной, где впервые оно было опубликовано. Это Израиль, газета «Окна», приложение к газете «Вести». Уверены, что этот материал вызовет живой интерес у наших читателей. Если мы говорим о литературе, о хорошей литературе, то Милорад Павич занимает одно из первых мест в числе ее создателей.

Начну с выражения признательности. Во-первых, моему коллеге Тимуру Ваулину. По справедливости, он и должен был интервьюировать Павича. Это его идея. Но намеченная на март поездка была отложена, а в июне отправиться в Белград Тимур не смог, так что почетная миссия выпала на мою долю.

Второй человек, которого я обязан поблагодарить — это Рахель Шай, сотрудник компании «Open Sky», организовавшей поездку группы израильских журналистов в Сербию. Именно Рахель быстро договорилась об интервью с писателем, который не очень-то жалует прессу. От души признателен редактору приложения «Окна» Александру Гольдштейну, который подготовил ряд вопросов.

И, наконец, огромное спасибо самому Милораду Павичу, уделившему мне целых два часа своего времени.

Павич родился в 1929 году в Белграде. Первый свой рассказ написал на французском языке еще в сороковые годы, а мировую известность обрел благодаря четырем романам, каждый из которых имеет особенную конструкцию.

«Хазарский словарь» выстроен как справочник и снабжен подзаголовком «Роман-лексикон»; «Пейзаж, нарисованный чаем» — гибрид романа и кроссворда; «Внутренняя сторона ветра» при желании может читаться от конца к началу; главы «Последней любви в Константинополе» пронумерованы как карты таро.

Перу Павича принадлежат многочисленные рассказы, а также сербская версия (да, версия, а не перевод) пушкинской «Полтавы».

Писатель назначил мне встречу у фонтана — «знаете, посредине улицы Князя Михаила». Фонтан не надо было искать, за два дня, проведенных в Белграде, я как минимум трижды проходил мимо этого беломраморного сооружения на пешеходной улице. В жаркий день трудно придумать лучшее место для встречи: если ожидание затянется, можно утолить жажду холодной, чистейшей, удивительно вкусной водой, которая бьет из металлических фонтанных рожков. Но ждать пришлось недолго. Человек в ослепительно белой рубашке остановился прямо передо мной, приветливо улыбнулся и представился: «Павич».

Я предложил поговорить за чашкой кофе. Писатель сказал, что лучше будет начать разговор в каком-нибудь тихом месте. Например, в одном из холлов Сербской Академии Наук, до которой всего два шага: «Там тихо, прохладно и никто не будет мешать, а кофе мы потом обязательно выпьем». На том и порешили. В безлюдном академическом замке действительно было прохладно и очень тихо. Войдя в лифт, мы немедленно застряли между этажами. Потом лифт тронулся, чтобы застрять еще раз. Мой спутник с увлечением нажимал кнопки, быстро обуздал непокорную технику и благополучно доставил меня в холл с витражами. Не знаю, случайное это совпадение или нет, но витражи в рассказах Павича упоминаются довольно часто. Так что интерьер для официальной части интервью был выбран очень подходящий.

Беседа, как я уже отметил, продолжалась два часа. Говорили мы на английском. Мэтр нелинейного повествования оказался превосходным собеседником, начисто лишенным заносчивости и ложной монументальности. Он тщательно формулировал каждое предложение, говорил не торопясь, и порой казалось, что его удивляет звук собственной речи. Это не передашь на бумаге, но и не сказать об этом нельзя. Живет Милорад Павич на улице с еврейским названием — Браче Барух. И первый вопрос, который я ему задал, связан с его собственным адресом:

— Что означает для вас еврейская тема не в религиозном или идеологическом, а в собственно литературном смысле слова? Насколько продуктивна она как литературный материал?

— Прежде чем говорить о литературном значении еврейской темы, скажу о том, что я вырос в районе, где было очень много евреев. Моя мать работала в учительницей в школе неподалеку от дома. Когда я приезжал в Израиль, мне устроили встречу с выходцами из Югославии. Оказалось, что едва ли не большинство участников встречи — ученики моей мамы. Не скрою, это было очень трогательно.

Для меня имело огромное значение знакомство с Ветхим Заветом, внимательное чтение библейских текстов. И чем больше я читал, тем сильнее меня зачаровывало построение библейской фразы. Не давал покоя вопрос: «Кто это сделал? Как это сделано? Где человек учится строить предложение?» Если очень коротко, то ответ будет таков: не нужно проводить искусственную границу между жанрами. Нужно пользоваться тем, чем хочется. Тем, что нужно именно сейчас.

Впоследствии я увлекся сочинениями Йегуды Халеви. Эти сочинения стали одним из источников вдохновения для моего «Хазарского словаря». Более того, я начал испытывать эмоциональную привязанность к текстам Халеви. Как вы знаете, я долгие годы преподавал славянскую литературу, сперва в Сорбонне, затем в Германии, теперь — здесь, в Белграде. И, занимаясь изысканиями, которые касались истории литературы, я ознакомился с потрясающим собранием еврейских юридических решений, относящихся к XVII веку. Не могу передать, как вдохновили меня эти решения! С одной стороны, в них присутствовала безупречная юридическая логика. И вместе с тем в каждой строчке чувствовалась мудрость, выросшая из житейского опыта. Такое сочетание очень важно для писателя.

ИТАЛ!!! Респонса !!!, касающаяся свадьбы в «Хазарском словаре», появилась под влиянием той самой юридической переписки. Но не стоит искать везде прямую связь. Источники вдохновения выстраиваются в очень сложном порядке.

Используя цитаты из священных текстов, фольклор и мифы, вы расширяете круг чтения, разнообразите свою речь, создаете новую литургию. Так появляется нелинейное повествование. Так я черпал вдохновение для своих рассказов, романов и драм.

— Не смущает ли вас то обстоятельство, что «Павич» превратилось из имени собственного в нарицательное, став символом литературы, построенной наподобие лабиринта или шахматной партии и объединяющей разноязычную команду сподвижников, последователей и откровенных подражателей — от шведа Петера Корнелла до вашего соотечественника Горана Петровича?

— Могу сказать вам лишь одно: я с удовольствием читаю и Корнелла, и Петровича и многих других авторов, создающих или пытающихся создавать нелинейное повествование. Сама эта форма стала совсем неплохим решением для той сложной ситуации, в которой ныне оказалась литература. Само повествование чрезвычайно удобно использовать в цифровых библиотеках, в электронных книгах. Полагаю, мои собственные сочинения для этого тоже вполне пригодны. Вы можете читать «Хазарский словарь» с начала до конца, как роман XIX века, или с любой страницы, идти от середины к началу, пропускать целые главы... Так что эта книга, написанная в прошлом веке, отвечает реалиям века нынешнего.

Я с большим интересом слежу за тем, как развивается идея электронной книги. Думаю, что такая книга должна представлять из себя нечто большее, чем компьютерный файл. У нее должна быть обложка, как у бумажной книги. Надо сделать так, чтобы ее можно было взять с собой в постель, положить на столик рядом с ночной лампой... Она должна походить на традиционную книгу, с той существенной разницей, что для тиражирования таких изданий не придется истреблять тысячи деревьев.

— Тут позволю себе замечание. Примеры нелинейных повестовований можно найти в разных эпохах, в литературе разных народов. Скажем, автобиографический роман Юрия Олеши, известный сперва как «Ни дня без строчки», а затем как «Книга прощания» — просто классический образец. И Олеша вовсе не был Колумбом, открывшим новую форму.

— Та «команда», о которой вы говорили, не ограничивается современными писателями. Некоторое время назад в «Нью-Йорк таймс» был опубликован обширный список произведений, каждое из которых — самое настоящее нелинейное повествование. И список этот, составленный в хронологическом порядке, открывался древними эпическими легендами, а предварялся заголовком: «Так мы мечтаем». Эпос — это еще и мечта, фантазия. Создавая эпическую поэму, я могу сравнить себя с балканским гусляром, который одну и ту же историю излагал по-разному в зависимости от того, какая публика ему внимала, какая погода была на дворе и еще от тысячи причин.

— Если народы с многовековой историей опираются на древний эпос, то новые нации эпос создают. Поэмы Уитмена, великая трилогия Дос-Пассоса — разве это не эпические произведения? Да и многие романы современных израильских писателей по сути своей эпичны...

— Писатель, избравший форму нелинейного повествования, не смотрит в будущее. Он обращает взор в очень, очень далекое, уместнее было бы сказать — глубокое прошлое. Таковы поэмы Гомера. И я очень ценю то, что написал обо мне Александр Генис: «Павича называют первым писателем Третьего Тысячелетия, но сам он тяготеет не к будущему, а к прошлому — тяготеет к рапсодам, «Эддам», к Гомеру, к текстам, которые создавались до появления книги, а значит, он сможет продлить свое существование и в постгутенберговском пространстве». По-моему, очень точно сформулировано.

— Не возникало ли у вас желания порвать с устоявшейся гроссмейстерской репутацией и написать нечто вовсе неожиданное, никак не ассоциирующееся с вашей привычной ролью и амплуа — например, автобиографию, исповедь или, того хуже, эротический роман?

— Между моими романами и рассказами существует определенная разница. Романы — это нелинейное повествование, а в рассказе придерживаться такой формы очень трудно. Поэтому мои короткие рассказы более классичны. Совсем недавно я опубликовал новый сборник рассказов. Сборник, вышедший ранее — «Страшные любовные истории» — вы при желании можете считать отклонением от привычного амплуа. Готовится к изданию большое собрание эротических рассказов. Написал я и детектив, правда, несколько, необычный — обстоятельства преступления известны читателю с первых страниц, а интрига завязана вокруг тех версий, которые может выбрать следствие.

Одно и то же произведение может принадлежать к разным жанрам. Бернар Пиво, ведущий популярной французской телепрограммы «Апостроф», пригласил меня в студию вместе с адмиралом Филиппом де Голлем. Я знал его отца, генерала Шарля де Голля, человека очень эрудированного, обладавшего тонким литературным вкусом. И мне было очень приятно узнать, что и де Голль-младший прекрасно разбирается в литературе. Адмирал сказал мне: «Вам удалось ввести в роман лирическую поэзию. Ведь стихи принцессы Атех в «Хазарском словаре» можно рассматривать как часть романа, но можно читать их как совершенно самостоятельный лирический цикл». Он совершенно прав! Очень скоро выйдет из печати книга, офрмленная моим другом, очень хорошим художником. Это будет отдельное издание стихов принцессы Атех.

— Кого из современных прозаиков вы считаете наиболее интересными?

— Двадцать Первый век — это бабий век, век женской прозы. Я говорил об этом не раз. Первоклассные бестселлеры написаны женской рукой. Очевидный пример — «Гарри Поттер» Джоан Роулинг. Я с удовольствием читаю книги русских писательниц — Татьяны Толстой, Екатерины Садур... (Здесь Павич неожиданно переходит на русский). Хочу напомнить вам, что все мои книги были в Советском Союзе запрещены, вплоть до падения коммунизма. А затем очень быстро перевели и издали практически все, что я написал, и продолжают издавать. Интерес к моим книгам достаточно велик, и за это я благодарен тем, кто читает на русском языке — как в России, так и в других странах.

(И вновь на английском). В Сербии есть прекрасные писательницы. Назову лишь трех: Исидору Белицу, автора «Виртуальной шлюхи», Марьяну Новакович, чья наиболее известная книга называется «Страх и его слуга», и Ясмина Михайлович. Существует такое понятие — «женское письмо», и женщины в литературе сейчас приобретают огромную силу.

* * *

Рассказав о cвоей давней дружбе с семейством Толстых и о поездке в Ясную Поляну, Павич решил, что настало время для кофе. Мы покинули безлюдное здание Академии и вновь очутились на шумной, залитой солнцем улице Князя Михаила. Кофеен на этой улице много — выбирай любую! Но писатель предложил немного пройтись. По дороге мы говорили о собаках (Павич много лет держал борзых, так что совсем не случайно один из сборников его рассказов называется «Русская борзая»), об израильской литературе и книготорговле (и тем, и другим мой собеседник живо интересуется) да еще о каких-то пустяках, которые сейчас и не вспомнишь. Свернув в относительно тихий переулок, мы расположились за столиком у входа в ресторан «Кралевина», то есть «Королевство», заказали эспрессо и минеральной воды «Князь Милош» в старомодных бутылочках... И тут над нашими головами раздался страшный треск. Я инстинктивно втянул голову в плечи, а Павич с усмешкой сказал: «Не волуйтесь, это не стрельба. Просто наш муниципалитет что-то предпринимает против комаров».

Шесть лет назад в Белграде совсем не на комаров охотились. Страну, которая в ту пору еще именовалась Югославией, бомбили. И совсем недалеко от мраморного фонтана громоздятся корпуса министерства обороны, разрушенного НАТОвскими ракетами. На то, чтобы их разобрать, денег нет. Восстанавливать эти мрачные здания тоже бессмысленно — слишком они велики для маленькой Сербии.

Считаю необходимым объяснить читателям, что в Югославии, созданной Тито, были шесть республик, четыре основных языка и три религии. «Новая Югославия» Милошевича состояла всего из двух республик с одним общегосударственным языком — сербским. Именно сербским, а не сербохорватским. Сейчас федерация Сербии и Черногории превратилась в конфедерацию (говоря официальным языком — «государственное сообщество»), невидимые глазу связи между республиками становятся все тоньше, с прошлого года черногорское правительство отменило само понятие «сербский язык», заменив его словосочетанием «родная речь», а Загреб, Любляну и Скопье белградцы давным-давно воспринимают как далекую заграницу. Далекую не географически, а идейно. Поэтому последний из заранее приготовленных вопросов был просто необходим:

— Каковы литературные последствия распада Югославии? Чем обернулись они для сербского слова?

— Обернулись они тем, что книжный рынок ощутимо уменьшился. У меня, как и любого писателя, живущего в Сербии, возникают проблемы с продажей книг в соседних странах. Проблемы с таможней, с разного рода ограничениями, с расчетами... В этом смысле из бывших югославских республик наименее проблематична Словения — там мои книги просто переводят и издают, как в любой европейской стране. А в Хорватии и Черногории, где перевод не нужен, прорваться к читателю довольно тяжело. Короче говоря, поле, на котором мы работаем, сузилось. И это печально. Когда я последний раз встречался с хорватским писателем Мирославом Крлежей, незадолго до его смерти — он умер в 1981 году, — мы говорили именно об этом. Крлежа предвидел распад Югославии, предвидел и то, что для югославской литературы наступают тяжелые времена.

* * *

После этого говорить о литературе не хотелось. И мы говорили о театре (Павич рассказал, как ставили в Москве спектакль по его пьесе в двух вариантах — «мужском» и «женском» — и публика электронным голосованием выбирала желательный вариант), почему-то о строительстве... Писатель назвал себя «инженером-строителем», имея в виду построение литературных произведений. А я спросил, каково его первое образование.

— Кроме литературы и филологии, я изучал искусство игры на скрипке. Мой отец прекрасно играл на этом инструменте, и его любовь к скрипке передалась мне. Уже студентом я не без сожаления оставил музыку — не хватало времени для «главной учебы». Но любовь осталась. Без ложной скромности могу сказать, что я неплохо разбираюсь в нюансах игры лучших скрипачей мира, могу безошибочно определить, кто играет... И несколько лет назад, приехав в Салоники на европейский культурный форум, я вышел из гостиницы и внезапно услышал, как в одном из номеров звучит скрипка. Звучит божественно. Это была не запись, а живая музыка, и в игре явственно чувствовалась манера Менухина. «Кто же может так играть? — подумал я. — Кто этот скрипач менухинской школы, и почему я ничего о нем не знаю?!» Не в силах побороть собственное любопытство, я вернулся в гостиницу. И выяснил, что загадочный музыкант — это сам Йегуди Менухин!

* * *

Простая разгадка, вполне в духе Павича — писателя, который любит запутанным путем приводить нас к простым истинам.