ОТПЕВАЯ СЕСТРУ

Марго Лэнеган (р. 1960) — австралийская писательница. Изучала историю в Пертском и Сиднейском университетах, получила степень бакалавра искусств. Постранствовав по Англии, скандинавским странам, Танзании, Греции, Ирландии и Франции, вернулась на родину, где стала зарабатывать на жизнь как редактор. Под псевдонимом издала несколько любовных романов, а под своим именем — ряд книг для детей и два сборника рассказов: «Белое время» (2000) и «Черный сок» (2004). Рассказ «Отпевая сестру» из второго сборника награжден премией «Aurealis» как лучший австралийский фантастический рассказ года и номинирован на многие премии за пределами страны.

Мы все спустились к смоляной яме, неся подстилки, чтобы равномерно распределить вес.

Икки стояла на берегу. Ее руки были скованы за спиной парой металлических обручей. Она уже не злилась и казалась скорее растерянной и озадаченной.

Вождь Барнарндра указал в сторону ямы.

— Давай, иди, девочка. Дойдешь до середины — встанешь там. Когда выберешь себе место, к тебе подойдут родичи.

И Икки пошла вперед, очень по-обычному. Она шла, а я думал, даже надеялся, что она просто перейдет яму и доберется до зарослей колючего кустарника на другом берегу; но в то же время я знал, что она этого не сделает.

Она шла, как все ходят по смоле, только руками не балансировала. Один раз споткнулась и чуть не упала, но Мама подбодрила ее, она выпрямилась — и прямо к самому центру ямы. Там замедлила шаги, а потом остановилась, не оглядываясь.

Мама не смотрела на вождя, но все мы, дети, да и остальные уставились на него.

— Ну ладно, — буркнул он.

Мама зашагала вперед, словно и без того хотела это сделать. Мы пошли за ней — только мы, семья Икки, будто бы нас тоже наказали. Все смотрели на нас, а мы шли к виновнице нашего позора.

Зимой к яме приходишь, чтобы погреть ноги в смоле. Стоишь до тех пор, пока не увязнешь по щиколотки, а значит, чем ты меньше, тем дольше можешь там стоять. Впитываешь тепло, пока смола не охватит ступни. Это здорово, как будто надел на ноги теплые ботинки. Но летом, в такой день как сегодня, стараешься держаться от ямы подальше, потому что воздух над ней горячий и вонь непереносимая.

Но сегодня мы должны были идти, и все должны были смотреть, как мы идем.

Икки высокая, но очень худая и легкая, после всех переживаний и тюрьмы; ее долго затягивать будет. Мы сложили подстилки и равномерно разложили пакеты с едой, корзинки со льдом, ножи-вилки и все остальное на широких досках, которые принесли Дэш и Фелли.

— Начинай, Дэш, — сказала Мама, и Дэш поднялся, повесил на пояс барабанчик и начал играть «Трио вилохвосток», будто мы на пикнике. Икки повеселела и подняла голову; на последнем припеве она даже стала покачиваться в такт.

Потом Мама взяла одну из корзинок со льдом — та уже почернела снизу от талой воды.

Икки радостно вскрикнула.

— Ой! Как?! Краб! Откуда же вы его взяли?

— Неважно, ласточка, — Мама положила кусочек крабового мяса Икки в рот и втерла молотый лед ей в волосы.

— Мамочка! — промямлила с набитым ртом Икки.

— Надо, чтобы ты получила от этого мира все лучшее, пока ты еще тут, — сказала Мама. Она стояла рядом и кормила ее как ребенка, как ручную птичку.

— Я думала, тетя Май придет, — протянула Икки.

— Тетя Май, проку с нее никакого, — проворчал Дэш. — Сидит дома с носовым платком.

— Ну и пусть бы плакала, — сказала Икки. — Я думала, она придет со мной попрощаться.

— Она слишком расстроена, — сказала Мама. — Ты ее напугала. А она у нас очень прямодушная дама — видит позор там, где другие просто видят человека. Вот — самое вкусное, внутри большой клешни.

— Вкуснотища! А почему никто больше не ест?

— Нет, солнышко, это только твой день. Ну, ладно, дадим кусочек этому бедолаге. Фелли только раз в жизни пробовал краба. Вкусно? Ооочень вкусно! Ты только посмотри на него!

Потом она попросила меня сыграть на флейте — самую громкую, самую сложную мелодию, какую я только знал. А Икки слушала, хотя обычно орала, чтобы я прекратил драть кошкам хвосты. Она смотрела на мои пальцы, бегающие по отверстиям флейты, на мое потное лицо, напряженное выгнутое тело, и впервые я не чувствовал себя просто ее маленьким надоедливым братцем. Я играл хорошо, — наверное, от удивления, ведь она в первый раз была не против. И наверное, не смог бы сыграть лучше. Я закончил играть и понял, что остальные тоже удивлены — а ведь пока я разучивал мотивы, они всем навязли на зубах.

Я сел и понял, что очень хочу есть. Мама передала мне чашку с водой и пирожок.

— Все, я влипла, — сказала Икки. Действительно, смола уже охватила ее ступни, сомкнулась тонкой мерцающей полоской как молния на ботинках, которые я однажды видел на витрине.

— Да уж, что влипла, то влипла, — сказала Мама. — Но ты же сама знала, что влипнешь, когда бралась за топорище.

— Знала.

— Тут уж не выберешься. Могла бы и не трогать топор.

Это уже всерьез.

— Не могла, Мама, уж ты-то знаешь.

— Знаю, малышка. Всегда знала, что ты ужасно разозлишься, как только сотрутся свадебные блестки.1 Зато праздник получился отличный, правда?

Они обе захохотали, Маме даже пришлось поддерживать Икки, а то у нее ноги подломились бы. А когда их смех стал звучать как-то странно, Мама сказала:

— Ну, сегодня праздник будет не намного хуже, потому что тут дети. И, смотри-ка, что еще! — И она потянулась за следующей корзинкой со льдом.

Так прошел весь день — угощение и песни, лед в корзинках и смоляная вонь, шутки и сплетни, и все такое прочее. Люди приходили на берег и уходили, а вождь сидел на своем стуле, его обмахивали опахалом и кормили, а семья мужа Икки расселась вокруг него, их тоже угощали. Они все вырядились в пурпурные одеяния с яркой каймой, разгордились.

Она погружалась ужасно медленно.

— Тебе не горячо? — спросил Фелли.

— Будто большой теплый червяк обнимает мои ноги, — ответила Икки. — Иди сюда и обними меня, маленький проказник. Давай проверим. Ууу, да точно так, только ниже.

— Ты растешь вниз, — сказал довольный Фел.

— Да уж, скоро смогу тебя за лодыжку укусить, как ты меня.

День перевалил за середину, и Икки уже не могла пошевелить руками. Она запаниковала, тихо, так что люди на берегу не могли этого заметить.

— Что же мне делать, Мама? — спросила она. — Когда смола дойдет до лица? Когда закроет нос?

— Не бойся. Ты этого уже не почувствуешь. — Мама погрузила ладони в лед, вытерла их о платье и провела ладонями по рукам Икки, с плеч до скрывшихся под смолой запястий.

— Лучше не давай мне ни отваров, ни зелий, ничего такого, — сказала Икки. — Они и до тебя доберутся, если поможешь мне. Придут и проверят.

Мама закрыла руками уши Фелли.

— Тристем мне дал пистолет, — прошептала она.

У Икки округлились глаза.

— Нет! Нельзя! Услышат!

— На нем есть глушилка. Я могу его погрузить в смолу и выстрелить в голову, когда ты опустишься достаточно глубоко, а потом заглажу вмятину в смоле и скажу, что у тебя остановилось сердце.

Фелли затряс головой и высвободился. Икки смотрела на Маму и понемногу успокаивалась. Слышно было только, как Дэш рвет зубами хлеб, и как ветер свистит в колючем орешнике на берегу. Я внимательно следил за Мамой и Икки — я тоже не знал чего ждать в конце. Но теперь эта девушка, уже ушедшая в яму по пояс, была не похожа на нашу Икки. Ее лицо менялось, как облако или как цвета хамелеона: вроде они не двигаются, а потом смотришь — они уже другие.

— Нет, — сказала она, глядя на Маму. — Ты этого не сделаешь. Тебе не придется это делать.

Она улыбнулась как-то по-особенному, и Мама улыбнулась в ответ. Они обе молчали и стояли, улыбаясь чему-то друг в друге, чего я не видел.

А потом они расплакались, плакали и улыбались одновременно, а потом Мама опустилась на колени на досках и обняла Икки, а Икки уткнулась ей в плечо и зарыдала. Ну как их тут остановишь?

Только тогда я понял, сколько людей на нас смотрят: только они увидели, что Мама горюет, как подняли шум и гам и затопали ногами.

У меня волосы чуть не встали дыбом от этого шума, и я поспешно сказал Дэшу:

— Ух! Такая толпа не собиралась, даже когда вниз пошел папа Чепа.

— Да ну, он же был старый и чокнутый, — живо отозвался Дэш. — Убивал только таких же чокнутых стариков.

— А это кто, рыбаки? И глянь-ка, желтые тряпки — они сюда от самых пещер пришли!

— Да ладно, скоро ведь День Ланги, — воспротивился Дэш. — Много народу ходит, может, просто проходили мимо.

— Может. Это честь или еще больший позор?

Дэш пожал плечами.

— Тут вообще все вверх тормашками. Мы вроде на пикник собрались, только кто же устраивает пикники в смоляной яме, да еще когда кто-то из семьи тонет? Я этого не понимаю.

— Мама так захотела.

— Уж точно лучше, чем если бы они с Икки вот так весь день провели. — Рука Дэша скользнула в ближайшее ведерко и вынырнула с куском замороженного кокосового молока. Дэш съел его с самодовольным видом.

После этого все смешалось у меня в памяти. За нами так внимательно следили! Хоть там теперь и стало тихо, ветер приносил бормотание толпы, обрывки музыки и дыма так часто, что мы не могли чувствовать себя в одиночестве. А еще Икки — солнце било ей в лицо, а вся нижняя часть тела уже скрылась в смоле, и больше ей солнца не увидеть. Время будто просто уходило большими кусками, а может, весь день пролетал мгновенно, что-то вроде того. Я все никак не мог представить, что же будет в конце, и выискивал отличия этого дня от других, обычных. Я хотел, чтобы у меня было больше времени подумать, прежде чем она совсем скроется; мой мозг как бы даже запыхался, стараясь все передумать сразу.

Но пришел вечер, и от Икки остались только голова и плечи. Вместе с нами в свете фонарей она пела старые песни — «Цветочек для тебя», «Цыплячий залив», «По пути с Биджам-Синхом» , «Долларберри». Она спела все детские песенки Фелли, а ведь обычно только фыркала на них, и попросила Дэша научить ее новой запевке «Ромашка» с хитрым припевом. Она заставила нас всех ее разучивать, словно желая отвлечь нас от огромных костров на берегу и других песен, рыбацких и лесных, притопывания и позвякивания танцующих. Но они никуда не делись. Никогда в жизни мы не пели вот так, слыша другие песни позади, в опускающейся тьме.

Когда смола коснулась подбородка Икки, Мама послала меня за венком.

— Май его принесла — там, рядом со стулом вождя.

Я поднялся и пошел по смоле, и будто наколдовал вокруг себя тишину, потому что, пока я шел (приятно было размяться), музыка умолкала и стихал смех, замирали танцоры, и все смотрели на меня, на всем темном берегу. Странные взгляды, и одновременно — знакомые.

Венок показался впереди, в толпе: большие бледные вьющиеся побеги шептун-лозы, очень красивые. Я выбрался на берег. После целого дня на смоле земля показалась жесткой и холодной. У меня дрожали ноги, когда я брал венок у Май. Он был тяжелый, и запах от него шел просто божественный.

— Эти придется нести тебе, — сказал я Май, когда кто-то протянул ей другие гирлянды. — Ты все равно должна прийти. Икки тебя звала.

Она покачала головой.

— Своим топором она разрубила мне сердце.

— И поэтому ты разрубишь сердце ей, в этот последний час?

Мы уставились друг на друга в свете костров, нагруженные прекрасными, бледными цветами.

— Мальчик раньше никогда не повышал голос, Май, — сказал кто-то у нее за спиной.

— Он знает, что говорит, — заметил кто-то другой, — Последнее желание, как-никак. Если она хочет, чтобы ты пришла...

— Она не должна была нас всех позорить, — слабо возразила Май.

— Ты потом об этом вспомнишь и будешь себя корить за высокомерие, — сказал первый голос.

— Но ведь... — начала Май и пощелкала языком. — Она должна была подумать, что делает со своей семьей. Подумать не только о себе.

— Давай, бери цветы. Не заставляй мальчика ходить туда-сюда. Время не ждет.

— Да уж, никого не ждет, — сказал первый голос.

Май стояла и криво усмехалась.

Я развернулся и положил верхнюю часть венка себе на лоб, так что стал похож на маленькую невесту в уборе из цветов, который спускается почти до земли. Я пошел по смоле, а толпа затихла, как заколдованная. Ни звука — только поскрипывают цветочные стебли. Перед глазами вместо ярких костров оказался теперь только круг фонарей вокруг Мамы, Фелли, Дэша и головы Икки. Мама стояла на коленях на досках и говорила с Икки. Пока я ходил за венком, над поверхностью осталась одна только голова Икки.

— Ой, деточка, — всхлипнула у меня за спиной Май, — Несчастное дитятко.

«Поздновато деточкать», — почти сказал я. Я чувствовал себя обманутым, напуганным и слишком взрослым для глупостей Май.

— Ну, Икки, теперь мы тебя сделаем красивой, — сказала Мама, укладывая венок вокруг головы Икки. — Мы придем к этим цветам, когда тебя не станет, и будем знать, что ты здесь.

— Они быстро завянут... я видела, — голос Икки звучал глухо, она говорила не разжимая челюстей. — Жар их иссушит.

— Для тебя они всегда будут красивыми, — сказала Мама. — Ты заберешь с собой вниз этот красивый венок и пение твоей семьи.

Я выпростал стебли из венка и разложил их как лучи вокруг солнца.

— Это Май? — спросила Икки. Май подняла голову, она раскладывала другие гирлянды между стеблями. — Покажи мне и остальные гирлянды, Май.

Май подняла цветы.

— Красивые, правда? Трубачи с Нижнего Болота, шептун-трава тети Патти и связка звездной лозы. И не подумала бы, что простенькие звездочки могут смотреться так красиво, верно?

— Никогда не подумала бы.

Теперь все было сделано: полукруг фонарей позади (чтобы не били в глаза), венок и полукруг гирлянд позади, оставлявший для нас место около головы Икки.

— Теперь... теперь мы отпоем тебя, — сказала Мама. — Подходите все и попрощайтесь как следует.

И она опустилась на колени внутри венка, прошептала что-то на ухо Икки и поцеловала ее в лоб. Мы, дети, подошли один за другим. Фелли разнюнился, и Икки расплакалась из-за него. Дэш торопливо протиснулся вперед и быстро поцеловал ее, она была все еще расстроена и вряд ли его заметила. Мама дала мне кусок ткани, я опустился на четвереньки, вытер Икки глаза и нос... и не мог сказать ни слова, глядя ей в лицо.

— Ты уже неплохо играешь на флейте, — сказала она.

Только речь сейчас не обо мне, Икки. Речь совсем не обо мне.

— Ты будешь иногда приходить сюда и играть надо мной, когда никого нет вокруг?

Я кивнул. Теперь я должен был что-то сказать, какие-то слова. Без слов мне от этого не отделаться.

— Если хочешь.

— Хочу, ладно? Теперь поцелуй меня.

Я поцеловал ее детским поцелуем — в губы. В последний раз я целовал ее осторожно, в щеку, потому что она отправлялась на свою свадьбу. Блестки остались у меня на губах. Сейчас я погладил ее волосы и отодвинулся за пределы венка.

Последней подошла Май.

— Ох, куколка! — бормотала она и всхлипывала. — Единственная.

Икки ответила:

— Все хорошо, тетя. Скоро уже все закончится, ты же видишь. И я хочу услышать твой голос в песне, красивый и сильный.

Мы приготовились. Фелли на коленях у Мамы, потом Дэш, потом я рядом с Май. Я старался не сводить глаз с Мамы, чтобы Май не сбила меня своими всхлипываниями. Вокруг было тихо, если не считать далекого гула и пощелкивания костров.

Мы начали, сперва обычные вечерние песни, которыми убаюкивают малышей, прощаются с любимыми, утешают убитых горем, — эти песни все знали так хорошо, что давно уже придумали грубые переделки. Мы их пели как заведено, следуя за Маминым голосом. Пели прямо в блестящие глаза Икки, пока ее подбородок погружался в смолу. Мы стояли высоко, чтобы она могла видеть нас, а мы — ее. Лицо Икки стало медленно тонущей сердцевиной огромного цветка-венка. Маленький барабанчик Дэша задавал ритм и помогал нам петь, когда ее глаза выкатились, и она содрогнулась, пытаясь бороться с душившей ее смолой, когда вождь и семья мужа пришли и встали напротив нас, переминаясь с ноги на ногу, высоко подняв факелы, чтобы видеть ее.

Май начала сбиваться и оседать рядом со мной, когда смола сомкнулась на лице Икки. Я пел громко и сильно — я не хотел слышать ни последнего всхлипа, ни вздоха. Я взял Май за руку, чтобы ее подбодрить, но она качнулась еще сильнее и заплакала громче. Я прислушался к Маме, плотно закрыл глаза и заставил свой голос следовать за ее пением. Наконец я пришел в себя, а глаза Икки уже закрывались.

Мне показалось, что сквозь наше пение пробился ее крик. Она звала Маму. Я старался не слышать, но все равно слышал. Это случится только один раз — ты не сможешь сделать это наново, если даже вспомнишь потом. И Мама подошла к ней, и я сам не знал, то ли это Икки плакала и лепетала что-то, то ли так звучали наши голоса, то ли это люди по берегам снова зашумели. Я смотрел на Маму, потому что Мама знала, что делать; она знала, что надо лечь на подстилку, окунуть тряпку в остатки воды с крупинками льда и выжать ее, охлаждая все уменьшающееся лицо в смоляной яме.

И голос Икки, должно быть, был нашими голосами или голосами всех людей на берегу, потому что ямка под руками Мамы была теперь совсем маленькой. И по тому как затряслись ее плечи, я понял: Мама знает, что теперь можно плакать, потому что Икки уже точно нет, остался только нос или рот, или глаз, который уже ничего не видит. Но все это было уже чересчур — колыхание цветов в свете фонарей, наша родная сестра, медленно, медленно погружающаяся в смолу, как грузовик Ван-дер-Берга, как хижина Джеппити вместе с самим стариком, как любой закоренелый злодей или преступник в этих землях, и из меня просто полились слезы, и, говорят, я очень громко всхлипнул, так что всех напугал, даже самого вождя, и родители жениха решили, что я очень плохо воспитанный мальчик, раз я их расстроил, когда они собирались чинно и невозмутимо следить за тем, как свершается праведное отмщение за их сына.

Я этого всего почти не помню. Я пришел в себя, когда уже шел по смоле между тетей Май и Мамой, мы держались за руки и ничего не несли, хотя сюда я пришел крепко нагруженный вещами. Мы, должно быть, все съели, подумал я, но что же стало с подстилками, сковородками и остальной посудой? Потом я услышал за спиной отчаянное дребезжание — это был Дэш со всеми нашими горшками и ведерками.

И Мама говорила, устало, будто долго-долго шла, ее голос успокаивал, он стал спасительной веревкой, по которой мне удалось выбраться шаг за шагом из своей сумрачной тоски. Вот это они делают с людьми, вот что они должны делать, и все, что ты можешь, — это внимательно смотреть за тем, кого можешь полюбить, ведь так? Убедиться, что этот человек не пробудит убийственную ярость, если она есть в тебе, если ты как наша Икки...

Тут перед нами показался берег, высокий, поросший белой травой, а на нем — глаза, и с ними тела, шарахающиеся от нас.

Я знал, что надо оставить Икки за спиной, и я не сорвался — нет, только не сейчас. Я уже сорвался, взорвался, разлетелся на куски там, в смоле, и теперь ужасные чудища, пасти правды разгрызали их. Я справлюсь, если Май не разревется, если Мама будет шептать, если их руки будут держать меня, пока мы проходим сквозь лес людей, сквозь мелькание огненных глаз.

Они пронесли меня наверх, Мама и тетя Май. Я остановился, они споткнулись, а затем подняли меня и почти понесли. Я поднимался по этому невозможному склону, в какой-то миг почти лежал, а затем вдруг оказался уже по ту сторону холма...

...и прямо в объятьях Мамы. Она не могла перенести меня через смолу, иначе мы утонули бы вдвоем, я ведь так сильно вырос. Но здесь, на твердой земле, она взяла меня на руки. Я обвил ее ногами и руками. И она понесла меня, как жена Джеппити обычно носила его тупоумного сына, и я себя чувствовал точно как тот мальчик, будто мысли, нормальные для всех остальных, ко мне в голову не приходили, и никогда не придут. Будто все, что я могу, это смотреть, но никогда ничего не понимать. Я уткнулся лицом в теплую шею Мамы, закрыл глаза и плотно прижался к ней. Ее сильные теплые руки уносили меня далеко во тьму.

1Блестки на коже — украшения невесты. Русский аналог: «как только отзвонят свадебные колокола».