ЛИСИЦА

Владимир Данихнов

Лисицы летят над землей; ковром оранжевым, твари, стелются; растекаются, похожие на порыжевшее море. Черные точки мелькают в оранжевом — лисьи глаза. Белые пятна — кончики хвостов. Зрелище напоминает яичницу. Глазунья, это первое, о чем думает Гоша. Он очень хочет есть и отдал бы полцарства за куриное крылышко, истекающее жиром, и еще полцарства — за кусок хорошо прожаренной свинины. С маслом. Потому что Гоша, ма-ать, обожает сливочное масло.

####

Вероника внимательно смотрела в окно на звезды. Звезды дырявили сине-черное небо, а метеоры резали его, как острейший нож режет буханку. В образовавшиеся прорехи проникал божественный свет, обычно скрытый небесным одеялом. Вероника любовалась этим светом, но, увы, он слишком быстро растворялся во тьме. Невидимый портной спешил за раскидывающими искры метеорами и зашивал порванное небо.

Гоша лежал рядом с Вероникой. Он тоже смотрел на звезды или притворялся, что смотрит. От него пахло специями. Самыми разнообразными: корицей, гвоздикой, кориандром, лаврушкой — всем чем угодно, приправами любого мира по ту сторону небесного одеяла и по эту.

— Вероника!

— Ну?

Он помялся.

— Ты сейчас очень красивая.

Она засмеялась:

— Ты, Гоша, не можешь видеть, какая я сейчас красивая, потому что мы в полной темноте.

— Но я видел тебя сегодня. Когда мы пришли сюда, было светло.

— Да? — Она помолчала, обдумывая его слова. — Но вдруг в темноте я превращаюсь в невообразимое чудище? Вдруг ты лежишь тут на тахте, а рядом с тобой, Гошенька, валяется натуральный крокодил с во-от такущими зубами?

Он хмыкнул. Она немедленно взбесилась.

— Гоша, тебе хоть капельку стыдно? Ты ведь женат, жена хорошая, детей двое. Зачем ко мне ходишь?

— Не надо, — попросил он, касаясь ее руки. Рука была обычная, человеческая, не крокодилья. Вероникина кожа покрылась мурашками. Вероника дрожала от холода. Гоша нащупал край одеяла и укрыл ей ноги. Она не протестовала.

— Есть темы, которых не хочешь касаться? Вот смотри, Гоша, ты коснулся меня и убедился, что я человек. Но вдруг, представь, я становлюсь человеком только в тот самый миг, когда ты прикасаешься ко мне, а в остальное время я — безобразный монстр?

— Я люблю свою жену, — сказал он, подумав. — Вернее, любил. Не знаю, иногда мне кажется, я путаюсь в собственных чувствах и не различаю их! Любовь... не любовь...

— Смотри, — сказала Вероника. — Упали две звезды. В начале пути они были далеки друг от друга, но постепенно сближались, а перед тем как упасть несколько секунд находились вместе. Правда, символично?

— Пойду на кухню, — сказал он, нащупывая на полу смятые в гармошку джинсы. — Приготовлю бутерброды с маслом. Ты хочешь бутерброд с маслом?

— Нет, — сказала она. — Я хочу лисицу. Настоящую лисицу. Я буду скармливать ей твои бутерброды с маслом. Тем более масло у нас плохое, с привкусом маргарина. Ты любишь меня, Гоша?

— Да...

— Тогда достань мне лисицу. Все говорят: люблю, — но никто не идет за лисой. Какая же это любовь? Достань мне лису, Гоша. Принеси мне мертвую лису, и я увижу, что ты меня любишь. Принеси мне живую лисицу, и я пойму, как ты меня любишь.

Он промолчал.

####

Утреннее солнце плескалось в красном восходе, как в крови. Тополя уныло шумели голыми ветвями. Дорожки были завалены желтыми и красными листьями, в воздухе парила прозрачная паутина. Гоша шел через чащу, мимо брошенного годы назад стадиона. Носками ботинок он поддевал слежавшийся ковер из листьев и подбрасывал листья в воздух. Он хотел, чтобы листья опускались медленно и печально, но они падали быстро, будто и не листья вовсе, а камни.

На берегу пруда сидел дядь Вова. Все звали его именно так, не иначе: дядь Вова. Старик жевал папиросу и смотрел на стылую воду, сжимая в руке самодельную камышовую удочку. Леска уходила в глубину. К леске, Гоша знал, прикреплен пустой крючок, а в пруду совсем нет рыбы. И никогда не было.

Дядь Вова заворочался, закряхтел, обнимая себя морщинистыми ладонями под накинутым на плечи теплым плащом, зарылся подбородком в повязанный на шею белоснежный шарф. Кирзовые сапоги его, обильно измазанные в грязи, стояли рядом, по ним ползал жирный, отъевшийся паук. Гоша подошел, схватил и смял паука в кулаке. Отпустил переломанное тельце навстречу воде.

— Плохая примета, паука убивать, — проскрипел дядь Вова, поправляя шарф. — Фиговая, я бы сказал, примета.

— Глупости, — беззаботно ответил Гоша, усаживаясь рядом.

За рощей, шипя, заработал репродуктор. Объявляли имена пропавших без вести и погибших за последнюю неделю.

— Пахнет от тебя здорово, — во время официально объявленной минуты молчания сказал старик. — Приправы, да. Вот только чего-то не хватает. Даже знаю чего. Мяса тебе не хватает, Гоша. Сплошные, так сказать, приправы — вот из чего ты состоишь. Пахнет вкусно, а главного нет.

— Это потому что я на Эрика работаю, а он, кроме мяса, и приправами торгует, — невпопад ответил Гоша. — Слушай, дядь Вов... — Он замялся. — Ты, говорят, многое знаешь. Расскажи, как лисицу поймать?

— Фигня, а не жизнь, — сказал дядь Вова, пряча бороду под шарф. — Что за жизнь пошла? Каждый месяц кого-нибудь хороним. Фигня, блин. Павка позавчера умер, в собственной постели окочурился, вот ведь фигня... Лешку Крота с инсультом в больницу оттаранили да там вечерком и сожгли неподалеку, в морге. Одному Карлычу повезло, его эльфы в лесу задрали. Мужская смерть, настоящая. А ты говоришь, лисицы. Фигня эти твои лисицы!

— Дядь Вов, очень надо!

— Фиг тебе, а не надо! — взорвался вдруг старик, роняя удочку на землю. — Шалашовке этой надо, Веронике. К ней чуть ли не каждый день ходишь, все в городе знают, кроме Лидки твоей, потому что святая она, дура, глупая, убил бы, ненавижу тупых баб...

— Дядь Вов, не учите меня...

Старик поднялся, ногою, в портянку завернутой, вмял свою удочку во влажную землю, навис над Гошей, как хмурая туча, а глаза его, не по возрасту яркие, синие, кажется, сжигали Гошину душу дотла.

— Не учить тебя? Лису захотел? Да черта с два ты найдешь лису, а найдешь — костей не соберешь, архаровец желторотый! Фигушки тебе! Сказать, откуда лисы приходят? Я скажу. Я последний, единственный из тех, кто хоть что-то здесь знает. Иди в Прохоровку, а там от последнего дома топай полкилометра на север по звериной тропе. Там найдешь нору. Оттуда они и выходят, лисы эти, и не раз еще выйдут, а ты, если пойдешь, ни за что не вернешься. Да ты, пожалуй, и отсюда фиг уйдешь, потому что я щас накостыляю тебе!

— Я пойду, — сказал Гоша, не принимая вызова, и опустил взгляд к земле. А когда поднял, увидел, что старик сидит на берегу, осунувшийся, весь в морщинах, дряхлый, дрожащий, как осенняя паутина, подхваченная ветром. Последний старик в городе. Все старики ушли. По одному, по двое уходили, по трое, а дядь Вова остался. Дежурит у пруда с утра до позднего вечера, ждет, когда русалка из воды появится и на дно его утянет, к рыбам. Но нет в пруду ни русалок, ни рыбы. А к дальним болотам, где русалок полным-полно, старика не пускают. Дороги перекрыты, только по особому распоряжению шлагбаум могут поднять. Боятся, что вместе с поднятым шлагбаумом в город придет нечто, о чем принято говорить только шепотом.

####

Эрик потрошил русалку. Потрошил сосредоточенно, со знанием дела. Внутренности кидал в блестевшее на солнце ведро, стоявшее у порога. Гоша едва не ступил в это ведро, занес уже ногу, но заметил препятствие и опустил ногу рядом, на деревянный порог. Входя, наклонился. Звякнули колокольчики, прикрепленные к перламутровым бусам, свисающим с дверного косяка. Эрик поднял голову над столом, моргнул, вглядываясь, шмыгнул, провел под носом рукой, испачканной в крови.

— Тебе чего?

— Гуляю, — сказал Гоша.

— Вот и гуляй отсюда.

— Эрик, мне ружье нужно.

— Тебе пинка под зад нужно, ма-ать. Пошел вон.

— Эрик, я не уйду без ружья.

Эрик матюгнулся, сорвал со щеки татуировку, помял в руках, скатывая в шар. В щели между его пальцами, словно лезвиями, полоснуло лучами — синими, желтыми, красными. Руки мясника Эрика покраснели, как от жара, лицо побледнело и пошло розовыми пятнами.

— Проваливай, ма-ать...

Гоша стоял уверенный, спокойный. Вдалеке ударил колокол, по улицам полетел шепот, зачавкали в раскисшей земле ботинки, заголосили дети. Народ спешил в церковь — возносить молитвы.

После первого же колокольного удара в Эрике что-то надломилось, и он растерял решимость. Забормотал под нос, наколку расправил и пришлепнул к щеке ладонью. Татуировка въелась в кожу. Эрик молчал, стиснув зубы, ждал, когда боль осядет. На разделочном столе перед ним дрожал зеленый русалочий хвост. Тварь была еще жива. Она неестественно вывернула бледную голову, облепленную жидкими зелеными волосами, посмотрела на Гошу. Из глаз ее, похожих на аквамарины, катились крупные слезы.

— Больно, — прошептала она одними губами. Эрик, разозлившись, выхватил нож, большой, с зазубринами, и воткнул твари в грудь. Провернув, с хрустом разворотил грудную клетку, воткнул глубже, рассек на две части сердце. В стороны брызнуло синей кровью. Русалка дернулась и умерла.

— Дет ям — белок, женщинам — материал на сумки, — деловито сказал Эрик, поддевая ножом чешую на русалочьем хвосте.

— Эрик, мне нужно ружье.

— Из-за Вероники? — не поднимая глаз, спросил Эрик. — Ты не думай, я не ревную. Эту твою Веронику половина города того, ма-ать... мне ревновать не к чему. А берет-то она чем? Понятно чем берет. Романтикой. Звездами, ма-ать... Мужик смотрит на звезды и пропадает, ма-ать, нельзя мужику на звезды долго глядеть.

— Я на лису пойду, — сказал Гоша твердо. — Мне ружье необходимо.

— Ма-ать... ну ты меня серьезно разозлил. — Эрик пошел на него с голыми руками, огромный, пахнущий кровью. — Я сейчас покажу, что тебе на самом деле необходимо... — Он хватил Гошу кулаком по плечу, и Гоша покатился к стене, вскрикнув от боли. Увидел перед носом кочергу, подхватил, расправился, словно пружина, и с размаху ударил напирающего Эрика. Мясника шатнуло. Хватаясь целой рукой за раздробленное плечо, он упал на колени и застонал. Гоша обошел его и двинулся в глубину дома, туда, где хранилось ружье.

####

Под ногами хрустели ветки, сломанные и промокшие, потрескивали лужи, за ночь покрывшиеся ледяной коркой, шуршали листья, подмороженные, изъеденные непогодой. Под ногами прогибалось, кажется, само мирозданье, готовое в любой момент обвалиться под Гошей, растечься, превратиться в топкое болото и принять его, Гошино, тело в себя, словно ненасытная шлюха.

Гоша упрямо шагал вперед, сжимая в руках ружье. Он шел охотиться на лису, шел, чтобы доказать Веронике...

Из обжитого квартала он двинулся мимо брошенных девятиэтажных домов в сторону шоссе, ведущего к Прохоровке. Неподалеку жила Вероника, но Гоша старался не смотреть по сторонам, чтобы случайно не передумать и не заглянуть к ней на огонек. Он услышал чей-то крик сзади, удар об асфальт, но не стал оборачиваться.

Продолжение читайте в журнале «Реальность Фантастики №3(31) за март 2006».