ОНА ИЗ ДОЖДЯ

Владимир Гордеев

Несколько суток без перерыва идет дождь. Он падает на землю, и ее уже почти не видно из-за луж, но дождю все равно.

Низкое серое небо вызывает клаустрофобию. Толстые нити дождя словно сшивают небо с землей, превращая пространство в подобие музыкального инструмента, на котором никто не может сыграть, поскольку не хватает мастерства. А впрочем, кто-то, наверное, может — иначе почему такую тоску и грусть навевает погода?

Я стою у окна и слушаю адажио дождя. Ровному легато не хватает крещендо грома и форте молний, где все это? — думаю я. Да и визуальное восприятие поневоле ограничивается лишь пеленой, окутывающей сад. Темные листья яблонь несколько суток не покидает дрожь, и самые слабые не выдерживают встряски, срываются вниз, падают на черную землю, в лужи, чтобы унестись потоком черт знает куда. Воспрявшие после длительной засухи растения пресытились влагой, зазеленели, распухли жизнью, но теперь, пресытившись окончательно, молча подставляют себя струям дождя и гнутся к земле.

Люди по этой ржавой, размокшей и растекшейся дороге не ходят — по крайней мере, я их не видел очень давно. Единственное живое существо живет во дворе напротив, я вижу его через квадратную металлическую сетку, — это соседская дворняга, в чьей беспородности проглядывает что-то от сеттера. Я всматриваюсь, просверливаю взглядом пелену дождя, вижу, что собака мечется, побитая дождем, по двору; похожая на спортсмена, которому надо разминаться несмотря на погодные условия. Шерсть на ней мокрая и свисает малоопрятными косичками, грязными на концах. Собака забирается в конуру, оттуда лишь поблескивают ее глаза; она дрожит.

Все дрожат, и всё дрожит. Дрожит паутинка, связывающая ножку стола со столешницей, дрожит в этой паутинке паук. Дрожит кусок волглого сыра на влажной клеенке, дрожит жесть водостока. Меня тоже пробирает дрожь, от сырости ломит кости. Все в доме отсырело. Я заваливаюсь на постель, кладу голову на сырую подушку — вдвойне сырую от приснившегося только что кошмара, беру книгу Густава Майринка и перелистываю сырые кремовые страницы. Сырой маслянистый свет настольной лампы дробит пасмурную темноту, и в нем плавают крупинки мрака. Черная вязь букв в призрачно-желтом свете похожа на забор изрезанных готических фронтонов. Меня облепляют джемпер и джинсы, я весь съеживаюсь, сжимаюсь, но все-таки мне тепло.

Летом темнеет быстро, особенно если идет дождь. Но не успело уставшее солнце тайком прокрасться, прокатиться по тучам, — там, где воздух прозрачен и разрежен, где космос кладет невесомые ладони на небесную сферу, — не успело солнце упасть за горизонт, всего лишь зацепившись лучами за край и мутным взором глядя сквозь саван туч, как симфония дождя перешла в следующую свою стадию — алегретто. Водяные струи усилили натиск, зазвучали сильнее, словно ускорились в своем безнадежном падении, стремясь быстрее умереть в земле. Вдруг ударила молния, осветив дом и заставив замереть по углам пятна живого и подвижного мрака.

Оставив книгу на подушке, я подбежал к окну. Мне казалось, что молния ударила в землю неспроста, и что ударила она неподалеку, и что из-за этого ко мне кто-то должен прийти. Сквозь стену дождя и темень, усиленную светом в доме, я разглядел в саду, недалеко от калитки, какой-то силуэт.

Я вышел под дождь, и он сразу обволок меня, ударил по голове и плечам, вызвав ощущение чего-то ватного, отупляющего, невменяемого. Шлепая по лужам, я направился к силуэту, который стоял неподвижно, напоминая статую. Тут, на улице, было видно лучше; я обратил внимание на грациозность силуэта; уже не оставалось никаких сомнений, что это женщина. Не дождь обтекал ее — она рассекала его, но общее впечатление складывалось такое, что дождь ей чем-то родственнен, и в то время, как у меня вызывают дрожь эти неумолимо-бесконечно-падающие капли, ей они дают тепло. Снова полыхнула молния, заставив струны дождя блеснуть платиной, а я, поскольку не сводил глаз с той женщины, увидел, что дождь словно вплетается серебряными нитями в ее черные, как глаза летучей мыши, волосы. Я подходил все ближе и ближе, не решаясь ее окликнуть, я всматривался в густую темень ее волос, мягкими стрелами падающими ей на плечи. Я подошел совсем близко, почти вплотную, и все еще не мог оторвать взгляда от ее волос. Вдруг я шагнул прямо в них и провалился в просторный и черный холодный мешок.

Под моими ногами была пустота, она окружала меня со всех сторон, лишь легкие, серебристые на ощупь пылинки касались моего лица. Я не знал, где очутился, мне было хорошо и уютно, хоть я и ослеп. Накренившись и искривив ступни, я сделал шаг вперед-вниз, и ощутил, как горизонталь легко смещается в пространстве, подчиняясь моим представлениям о ней. Сделав несколько шагов, я вообразил перед собой лестницу, шагнул на первую ступеньку, потом на вторую, — тут и вертикаль объявила о своем существовании. Я пошел по лестнице вверх.

Я чувствую, что дождь слабее хлещет меня по щекам, вижу также, что неведомым образом прошел эту странную женщину насквозь и смотрю теперь ей прямо в лицо. Дождевая вода ручьями стекает по ее лицу, складываясь в непонятные, но многозначительные узоры, изредка подсвечиваемые всполохами молний. Ее малиновые губы не улыбаются и не хотят ничего сказать. Она с печалью смотрит в меня, и мое сознание покрывается корочкой грусти.

Стаккатто дождя прекращается совсем, и луна разрывает смирительную рубашку туч, чтобы бросить на землю щепоть отраженных солнечных лучей. Они расползаются кляксами по лужам, в каждой из которых, как в кривом зеркале, ухмыляется луна.

Они падают и на нас. Эта женщина молода, как новая луна, и ее лицо светится нежностью. Капли мертвого дождя покинуто дрожат на ее ресницах, она кладет руки мне на плечи. Я перевожу взгляд с ресниц на ее глаза. Смотрю в них и вижу карее тепло, вижу желтые горячие ободки, оставшиеся от солнца; таинственные внутренние силы бьют по ним изнутри, высекая маленькие искорки, тающие во влажном воздухе.

И я прыгаю в правый ободок, как цирковой тигр в горящий обруч.

Я стою, опершись спиной об огненную лаву заката, под моими ногами исчезает бесконечность, прямо передо мной тянет свежестью небо. Мои чувства вытянуты во времени, как струны арфы, и пальцы с алыми ногтями трогают их, заставляя немелодично бренчать мою бренную душу. Эти струны тянутся вдаль от меня, они привязаны бантами к серым, источенным эррозией скалам, и какое-то красное облако легло на них. Мне плохо видно отсюда. Я поворачиваюсь, хватаю серое вечернее небо обеими руками и рву его. Я лезу в образовавшуюся щель, и лохмотья порванного неба жгут меня, как щупальца медуз, а оторвавшиеся от скал чувства ползут за мной, как ожившие спагетти.

Я снова на земле, но мы уже сидим в доме на моей кровати. По-прежнему тепло и влажно, по-прежнему горит настольная лампа, но ее накрывают кремовые страницы Майринка, и буквы стекают по ним на пол.

Она придвигает губы к моему уху и что-то шепчет. Слова вползают в ушную раковину и вдруг разбегаются мурашками по телу. Я прикасаюсь губами к ее уху и тоже шепчу. Она ставит губами клеймо на моей шее. Я клеймлю ее. Мы прижимаемся друг к другу; мы так тесно прижимаемся друг к другу, что начинается диффузия, и наши клетки меняют структуру, усложнившись в два раза.

Потом происходит ядерная реакция, и наши тела разлетаются на атомы, веселые, беззаботные, нелепые, бессмысленные. Они кувыркаются в пространстве, ударяются друг о друга, путаются и теряются. Я больше не существую, я сплю или умер.

Тут приходит ночь и хватает пятерней наши атомы. Она кладет их на обеденный стол и начинает отсеивать Ее от меня, как зерна отсеивают от плевел. Потом ночь сгребает меня и ссыпает в стакан. Встряхнув стакан пару раз, она опрокидывает его над кроватью, я падаю в постель, а она щелкает пальцами, и я засыпаю.

####

Утро всегда приходит внезапно. Оно может ударить тебя кулаком, а может погладить по глазам теплой ладошкой. Меня оно двинуло в правый висок прямоугольной пластиной из чистой свежести и белого мороза; и серебряные бабочки, порхающие и бьющиеся о мою черепную коробку, вдруг разлетелись снежинками по всему дому.

Открыв глаза, я вижу иней, который лежит на стенах, вижу, что страницы Майринка стали прозрачными и ломкими. Я трогаю их пальцами, и они рассыпаются, звеня. По всему дому разлит покой морозного утра. Вместе с дыханием покой входит в мои легкие и распространяется по телу, дарит мне чувство умиротворения и неземной радости, я ощущаю себя легким и хрупким.

Стекла зеркал и окон покрыты серебряной стружкой. Узоры причудливы и неподвижны. Я поднимаюсь с постели и стряхиваю с себя снег, который не падает, а почему-то парит вокруг меня против часовой стрелки. Я бегаю по дому, а он парит вокруг меня. Что я ищу? Зачем? Ведь та, что нужна мне, — уже здесь. Осознав этот факт, я спокойно выхожу на улицу, и мой замерзший джемпер блестит на солнце, как кольчуга.

Румяное солнце выглядывает из-за горизонта, поливая меня и сад теплым летним светом. На деревьях висит иней — мелкие кристаллы. Зеленые листья деревьев обледенели и звенят, случайно сталкиваясь друг с другом, и этот колокольчиковый звон напоминает мне шепот и колдовской заговор.

Оставляя в искрящемся снегу следы, я иду к калитке, но уже отсюда вижу соседский двор, вижу собаку, которая примерзла своими грязными косичками к земле и теперь не может подняться. Голубыми глазами она жалобно смотрит на меня, а я ей улыбаюсь, потому что мне хорошо и щекотно.

Я кладу руки на калитку и чувствую, что они примерзают к металлическим прутьям. Я смотрю на свои руки и вижу, что кожа стала очень тонкой. Под ней видны кости, а по венам перемещаются, кружась, маленькие серебряные снежинки.

В последний раз я поворачиваю голову, чтобы охватить взглядом морозное утро, ставшее для меня родным и нежным. Я весь прошит тонкими серебряными нитями, они появляются из воздуха и стежок за стежком пришивают меня к морозному пространству. Мои глаза покрываются коркой льда, и я прекрасно понимаю, чьи коньки будут резать эту поверхность.

Я застываю в этом теплом летнем утре силуэтом. Я попал в плен.