ДИКАЯ ЭНЕРГИЯ. ЛАНА

Сергей Дяченко

Дорогие читатели!

В рамках «Еврокона-2006» должна состоятся необычная презентация необычного романа ведущих этой рубрики, Марины и Сергея Дяченко. Называется книга «Дикая энергия. Лана», она выпускается издательством «Тезис» на украинском. Планируется ее выход за рубежом.

В чем же необычность презентации и самого романа? Вот что говорит аннотация:

«Здесь люди работают пикселями. Волю к жизни распределяют по карточкам. Существа с огромным ртом питаются непрожитыми жизнями самоубийц. На вершинах покинутых небоскребов вьют «гнезда» бунтари, глубоко в заброшенном метро живут люди-кроты, и каждый день вагончик канатной дороги отправляется на Завод — легендарное место, где, по преданию, все счастливы…

«Дикая энергия. Лана» — книга о приключениях, читается на одном дыхании и обращена в первую очередь к юному поколению. Вместе с тем «Дикая энергия» — роман-метафора, который будет интересен читателям любого возраста. На основе этой книги Руслана создает международный музыкально-сценический проект».

Да, речь идет о рок-опере или, как говорит авторы, ритм-опере. Ей будет предшествовать несколько музыкальных клипов, в замыслах творческой группы — книга комиксов на основе романа, художественный фильм. Но ритм-опера… Такого еще в отечественной фантастике не было.

Предлагаемый фрагмент романа — из второй части, когда главная героиня романа, девушка-синтетичка Лана оказывается вне закона, становится «Дикой», убегает из города и попадает в незнакомые ей горы. Она уже знает, что Завод энергии, куда по канатной дороге отправляются вагончики с пойманными бунтарями, вовсе не обитель вожделенного счастья. Потому что топливом для завода служат… люди, их энергия жизни. Сможет ли Лана изменить порядок мироздания? Об этом вы узнаете, прочтя текст. А пока героине предстоит ритуальная схватка с Царь-матерью, предводительницей горного племени.

Многое, очень многое в нравах горной жизни нашей героине пока непонятно.

* * *

На другой день за мной приходят мои конвоиры и ведут... на казнь? Или опять на бой?

Еще не доходя до места, я слышу гомон толпы и запах дыма.

В огромной яме с плоским дном разложен костер. Или много костров; я вижу целое поле огня, над которым — примерно в полуметре — натянута полупрозрачная сетка с очень мелкими ячейками. Неужели меня хотят поджарить на решетке?!

Дрожит, переливаясь струйками, разогретый воздух. Из струйчатой дымки выходит Царь-мать — я не сразу ее узнаю.

Она сбросила шкуры, всегда укрывавшие ее до пят. Она гораздо стройнее, чем казалось мне раньше. Белая рубаха до колен перетянута широким поясом на талии. Босые ноги уверенно ступают на сетку над огнем. Царь-мать выходит на середину огненного поля и окидывает взглядом три рода, собравшиеся вокруг костра.

Ее длинные волосы, собранные вокруг головы, кажутся тяжелым шлемом.

— Сегодня я принимаю бой, — хрипло и гулко говорит Царь-мать. — За наше будущее.

И оборачивается ко мне.

Она безоружна. Она босиком. Она гораздо старше меня. И все-таки у меня мурашки бегают по спине, когда я смотрю на нее. Мне само собой становится ясно, что эта соперница гораздо страшнее Охотницы, не говоря уже о Безымянной.

Мне помогают стащить с ног ботинки и носки. Я ступаю на сетку, внутренне замирая — жду, что она обжигает. Но она только чуть теплая, хотя внизу, прямо подо мной, я вижу языки пламени. Никогда в жизни мне не доводилось видеть такого большого огня! Почему он не жжет нас? Это колдовство?

И еще — эта сетка очень упругая. Как мембрана.

Я не вижу среди собравшихся ни Ярого, ни Головача. Но это вовсе не значит, что их нет. Толпа такая плотная, и ведь у меня нет времени всматриваться в лица...

Последние человеческие лица, которые я, может быть, вижу в своей жизни.

Царь-мать глубоко вздыхает. Смотрит мне в глаза. Без ненависти. Без ярости. Без азарта. На секунду ее взгляд делается похожим на взгляд Охотницы.

Потом она чуть заметно покачивается. Вперед. Назад. Вперед. Как огромный маятник. Это движение завораживает. Я почти вижу, как собранная в поток энергия — сила? Воля? — упруго перетекает вперед, почти к самой сетке, и назад, и с каждым покачиванием становится тяжелее, жестче, опаснее.

Потом я чувствую ритм.

Это происходит помимо моей воли. Сетка-мембрана под ногами дрожит, и каждый язычок пламени под ней повинуется ритму. Ровно, как барабан, колотится сердце Царь-матери. То опережая, то чуть отставая от него, выводит ритмический рисунок кровь в артериях и венах. И поверх всего этого звучит боевой ритм — очень сложный и потрясающе красивый. Кажется, Царь-мать каждым движением поет песню.

Она проводит рукой по воздуху, и я вижу зубчатый белый круг, похожий на взбесившуюся циркулярную пилу. Я пригибаюсь, что-то проносится у меня над головой — свет? Звук? Не выжидая ни мгновения, Царь-мать вдруг приседает до самой сетки, поворачивается вокруг своей оси, и новый удар, теперь понизу, готов отрубить мне ноги.

Я подскакиваю так высоко, как никогда в жизни не прыгала. А когда снова касаюсь ногами мембраны — ритм меняется.

Новый удар — на уровне пояса. И еще один — на уровне глаз. И еще один — по ногам. Царь-мать одинаково уверенно существует на трех уровнях, она будто размазывается в пространстве, существуя одновременно везде — и нигде. Вероятен любой удар, из любого места; я то ловлю ритм, то теряю его. Поймав, легко ухожу из-под удара. Потеряв, начинаю метаться. Не успев отклониться, пропускаю — на излете — удар по уху. Звон и боль, я почти теряю сознание, но в этот момент, будто сжалившись надо мной, ритм из рассыпанного снова становится цельным. В эту минуту я понимаю Царь-мать лучше, чем любое существо на земле. Я срослась с ней. Я сроднилась с ней. Я — почти она, и поэтому точно знаю, что сейчас — доля секунды — меня ожидает страшный удар по сонной артерии...

Со стороны кажется, наверное, что мы танцуем. Так оно и есть: Царь-мать подчиняется только внутреннему ритму. Я — от этого зависит моя жизнь — должна слышать этот ритм тоже. Упругая сетка гудит под нашими ногами, вплетая в ритм свои синкопы. Мы танцуем на огромном барабане — над огнем.

Пот заливает мне глаза. Каждая жилка дрожит от напряжения. Самое трудное — заставить себя расслабиться. Ведь ритм — это чередование усилия и отдыха, натяжения и расслабления нервов. Я успеваю подумать о Головаче — ведь это он, вольно или невольно, настроил меня на нужный лад. Показал — специально? — чего мне ждать, к чему готовиться, с чем придется столкнуться в бою...

Царь-мать все ускоряет и усложняет свой ритм. Пытаясь не отстать от него, я впадаю в странное состояние. Я будто сплю — и бодрствую одновременно.

Босые ноги Царь-матери выбивают на мембране свирепый жесткий рисунок. И я вдруг впервые в жизни понимаю, что такое «вероятность». Что такое «развилка».

Царь-мать идет на меня, покачиваясь в ритме, и я вижу ее путь — наперед. Она, возможно, отпрыгнет и атакует меня справа. А возможно — припадет к дрожащей сетке и атакует снизу. Я вижу эти две возможности — мгновение спустя одна из них реализуется, но я не знаю, откуда ждать удара!

Подходя к «развилке» вероятностей, Царь-мать подпрыгивает и разворачивается в воздухе. В миг, когда она касается мембраны, возникает сильное колебание; я использую его — и, оттолкнувшись, переворачиваюсь в полете через голову.

Приземляюсь на ноги, но, не устояв, тут же падаю на одно колено. Что мне делать?! Ждать, пока она выдохнется? Я ведь не могу наносить удары в ответ, я не знаю, как! Я могу танцевать и уворачиваться — но не вечно!

Царь-мать снова размазывается, будто пускает возможное будущее от развилки — по двум дорогам. Вероятно, ее следующий удар проломит мне переносицу. А вероятно, сломает бедро. Третьей вероятности, спасительной, я не вижу, сколько ни ищу...

И тогда, отчаявшись, я полностью отдаю себя на милость ритму.

Я не думаю. Я почти не существую. Я везде — и меня нет нигде. Мое тело — набор бесконечных вероятностей, мой дух — чередование ударов и пауз, тени и света, сильной и слабой доли. Кажется, я пою ту же самую песню, что и Царь-мать. Кажется, я начинаю свою песню. Кажется, два наши ритма схлестываются...

Мы — две реки, текущие в одном русле. Она полноводная, я ручеек; но с каждой минутой я крепну. Проходит вечность — и мы сравнялись. Проходит еще одна вечность — и я оттягиваю на себя массы струящейся силы. Она иссякает с каждой минутой. Она иссякает...

Все заканчивается в одно мгновение.

Я — это снова я. Мое тело. Мое лицо. Мое дыхание — легкие горят, губы трескаются, сердце готово выпрыгнуть через рот и забиться на жесткой сетке. А прямо передо мной...

У моих ног, лежит Царь-мать. На спине. Смотрит в небо. На ее белой рубахе не видно крови. Ни на лице ее, ни на теле нет следа от удара. И я уверена, что не касалась ее.

Ее грудь вздымается и опадает. Все реже. Все спокойнее. С каждым вздохом Царь-мать делается все более... тонкой? Плоской? Она похожа на оседающий сугроб.

— Ты победила, — беззвучно произносят ее губы. — Лана.

Она закрывает глаза. Желтые искорки гаснут.

* * *

Я сразу чувствую, как жжет сквозь сетку угасающее пламя. Я оглядываюсь — три рода стоят кольцом, мужчины, женщины и дети. Ее дети. А она лежит у моих ног, ссохшаяся и неподвижная. От ее белой рубахи, от собранных на голове волос поднимается пар.

— Я не хотела, — говорю я этим людям. — Она сама... Я не хотела, честное слово!

Стоять на сетке больше невозможно. Не удержавшись, я бегу к ее краю и спрыгиваю в снег — обожженные ступни обдает приятным холодом.

— Царь-мать умерла, — говорит знакомый голос за мой спиной. Я оборачиваюсь и вижу Головача.

— Теперь вы меня отпустите?

Нет ответа. Они смотрят на меня — все, как один, со странным выражением.

Тело Царь-матери над костром начинает странно подергиваться. Пар от него валит сильнее. Пламя под сеткой все разгорается, хотя его никто не раздувает и не подбрасывает дров.

— Заберите ее оттуда! Заберите же!

Я вскакиваю на сетку — но она жжется так, что устоять босыми ногами невозможно. Чужие руки хватают меня за плечи, за пояс, оттаскивают назад. Люди стоят, молча стоят, по-прежнему смотрят. Белая рубаха Царь-матери на глазах чернеет. Сквозь бурые прорехи вырываются язычки пламени.

Она загорается разом вся — будто облитая маслом. Сноп огня — столб дыма — и тело распадается пеплом, и ветер подхватывает его, уносит — смерчем — в небо. Сетка над костром трескается и плавится — клочьями. Через минуту там, где шел поединок, остается только неглубокая яма — и догорающие угли.

* * *

— Что она тебе сказала? — спрашивает Головач.

Я сижу на травах в его землянке. В полной темноте. На этот раз Головач не делает поблажек и не зажигает для меня огонек.

— Она сказала — «Ты победила».

— Что-нибудь еще?

— «Лана», — вспоминаю я.

— Лана... — шепотом повторяет Головач. — Что же... Она осталась верна себе.

— Что это значит?

Он усмехается в темноте:

— Ты любишь задавать вопросы, я знаю.

— Вы любили ее? — спрашиваю я резко.

Он перестает смеяться.

— Да.

— Почему же вы ее не оплакиваете?

— Потом, Лана, потом. Сегодня ночью я уйду в лес и оплачу мою жену... Царь-мать... над телом косули. Или оленя. Тогда весь лес услышит, как я плачу.

Я секунду молчу. Потом спохватываюсь:

— Как вы меня назвали?!

— Тем именем, которое она тебе положила. Это ведь ее право: давать имена. А женщина, убившая врага и получившая имя, имеет право выйти замуж — за кого пожелает.

— Погодите, — говорю я и трясу головой. — Погодите...

— Ты предвидела когда-нибудь будущее?

Я вспоминаю свои видения над огнем.

— Да, — отвечаю пересохшими губами.

— Ты видела ее мертвой?

— Нет. Сначала я видела мертвой — себя... А потом... что-то случилось.

— Ты переломила судьбу, — говорит он торжественно. — Ты сама устроила в своей жизни «развилку». Вопрос только, принесешь ты нашим родам беду — или счастье.

— Я хочу только, чтобы меня оставили в покое!

Он снова тихо смеется:

— Нет, Лана. Теперь тебя не оставят в покое. Приход весны... и наступление лета. Охота, раны, болезни... роды... свадьбы... новые имена...

— О чем вы?

— Разве ты не поняла, что случилось?

— Я победила Царь-мать. И она умерла. И костер ее... — я запинаюсь, — сжег.

— Это не просто костер. И не просто сетка. И не просто поединок... То место, где вы сражались, называется Огненным Коном. На Кон выходят только равные соперники. Кон помогает им сражаться на пределе возможностей... но побеждает тот, кто сумеет преодолеть предел. Выйти за грань, за собственные рамки. Когда одному это удается — другой слабеет и умирает. И его сила достается победителю.

Я молчу.

— Царь-мать умерла — и от нее ничего не осталось. Только оболочка. Она сгорела, как сухой мох... Она десять лет опекала три рода. Многие из наших волков были ее детьми и внуками. Я помню ее в юности — никого не было сильнее и нежнее ее.

— И кто же теперь... будет Царь-мать? — в горле у меня стоит ком.

— Как, ты не знаешь? — он в самом деле удивлен. — Конечно, ты, Лана.

* * *

Меня зовут Лана. Теперь мне кажется, что меня всегда, всю жизнь, звали этим именем. Оно пришлось мне впору, как собственная кожа.

Головач и Ярый показывают мне поселок — три угла для трех родов. Утопающие в снегу срубы. В пристройках шевелится, поначалу пугая меня, масса животных: в основном это овцы. Есть и свиньи, и куры. Весной их выпустят на зеленую травку, говорит Ярый. Весна не за горами — скоро ее нужно будет звать. И хорошо звать, потому что снега в этом году навалило видимо-невидимо.

Люди выходят встречать меня. Иногда приглашают в дом. Я всегда соглашаюсь — ведь это моя семья, моя новая семья... Язык не поворачивается сказать: мои дети. А надо ведь привыкать.

Почти в каждом доме — много детей, сидят, затаившись, на печи или на лавках. Смотрят на меня, вытаращив глаза. Взрослые, наоборот, отводят взгляд. Я стараюсь быть приветливой, а в глубине души не понимаю: как мне быть Царь-матерью? Как это возможно? Я для них чужая, они мне чужие...

— Скоро весна, Царь-мать? — спрашивает маленькая девочка, свесившись с печи. У нее каштановые волосы и ярко-голубые, как у Головача, глаза. — Скоро? Скоро?

— Скоро, — говорю я, не успев подумать. И скорее ощущаю, чем слышу, вздох облегчения, пронесшийся по комнате.

— А я им говорил, — сообщает Ярый, когда мы выходим на улицу. — Они не верили... То есть верили, но... Ты ведь по закону Царь-мать! Ты ведь знаешь, как делать весну!

— Что?!

Головач толкает меня в бок, и я замолкаю.

Во всех жилищах, куда мы входим, есть изображение волка. Вырезанное из дерева, выжженное на столешнице, нарисованное на печи.

— Головач, — говорю я, когда мы в очередной раз оказываемся на улице, — мой барабан... на нем тоже волк.

Он кивает:

— Я знаю. Барабан спас тебе жизнь.

И не один раз, добавляю я про себя.

— Мне его подарил в городе человек по имени Римус. Ты не знаешь — он бывал в горах?

— Трудно сказать, — Головач по-звериному встряхивает головой, с его волос и бороды летит во все стороны снег. — Не многие люди из города приходят сюда... А чтобы кто-то из гор вернулся в город — о таком я даже не слышал.

— А с Завода?

— С Завода никто не возвращается, — говорит он твердо.

Охотники собираются в лес — их пять человек, за широкими поясами –ножи и топорики. Одетые в шкуры, они сами похожи на диких зверей — особенно когда, выйдя на околицу, по очереди кувыркаются через обгорелый пень. Пень торчит из-под снега — огромный «огарчик» вроде той щепки, что я когда-то целовала. Мужчины разгоняются и, оттолкнувшись от утоптанного снега, летят через пень, переворачиваются в воздухе и ловко «приходят» на полусогнутые ноги.

— Что они делают?

— Баловство, — пренебрежительно щурится Головач. — Играют. Перекидываются. Понарошку.

Ярый бежит к охотникам, что-то говорит, указывая на лес и на меня.

— Что он говорил про весну? — спрашиваю я вполголоса.

— Если ты не знаешь, как призывать весну, — уголком рта сообщает Головач, — никому в этом не признавайся. Даже Ярому. Даже мне. У тебя есть еще немного времени... Одно запомни: если Царь-мать со своими детьми не призовет весну — она не придет. Никогда.

Ледяной ветер прорывается под полы моей меховой куртки.

* * *

После слов Головача мне хочется убежать. Я ночую одна, в опустевшем доме Царь-матери, и всю ночь до рассвета думаю, что теперь делать.

Весна, вроде бы, должна приходить сама, без посторонней помощи. С другой стороны, откуда мне знать? В городе никогда не было ни зимы, ни весны. Может, когда-то и были — но не на моей памяти. Шутил со мной Головач? Он, вроде бы, не похож на шутника...

Я не знаю, как призывать весну. Понятия не имею. И не должна в этом никому признаваться. Весело?

Головач говорит, что ко мне перешла сила Царь-матери. Но я не чувствую за собой никакой дополнительной силы. Может быть, проверить?

Откинув шкуру, я встаю с лежанки. При свете звезд и снега, пробивающегося из окошка, при свете тлеющих углей в печи начинаю приседать на правой ноге, раскинув руки в стороны, вытянув вперед носок левой ноги.

Десять. Пятнадцать. Двадцать. Я приседаю, стиснув зубы. Сейчас во мне должна открыться сила Царь-матери. Ведь она была очень сильная. Сейчас... Вот-вот...

Мышцы отказываются больше держать. Я падаю на холодный деревянный пол. Ногу сводит судорогой. Я массирую ее, потом, перевернувшись на живот, упираюсь в пол шершавый пол ладонями. Начинаю отжиматься.

Не даю себе ни секунды передышки. Работаю, как маятник, как механизм. Жду. Прислушиваюсь к себе: где сила Царь-матери?

Нету. Отжавшись тридцать восемь раз, я бросаю это занятие и сажусь на скамейку.

Может, имелась в виду не физическая сила? А сила духа, например? Может, я смогу держать в руке горячий уголь?

Не оставляя себе времени на колебания, приоткрываю печную дверцу, кочергой подхватываю красно-сизый уголь из кучи жара. Вытаскиваю из печи (за ним тянется, играя, ленточка дыма). Роняю на ладонь...

И тут же, зашипев, сбрасываю на пол. Боль ужасная, и никакая сила духа тут не поможет.

На ладони вспухает волдырь. Уголь дымится на полу; я давлю его кочергой. Еще пожар не хватало устроить.

Опускаю руку в ковш с ледяной водой. Перевожу дыхание. Где же сила Царь-матери?

Может, это просто традиция, поверье? Так охотники прыгают через пень, в который ударила молния, и верят, что теперь они волки, и в лесу им будет удача...

А Головач?

В лесу, где мы с Ярым собирали хворост, я увидела пень с воткнутым в него ножом — рукояткой вниз. А вокруг — много волчьих следов. Ярый даже близко подойти не дал — сказал, что это место Головача...

Я вытаскиваю руку из ковша — с нее скатываются капли. Гулко падают на барабан — он лежит рядом, на столе.

Промокнув мокрую ладонь краем шкуры, сажусь за стол и начинаю тихонько постукивать по гулкой деке с изображением волка. Отбиваю ритмом и эту ночь, и прошедший день, свой страх и сомнения.

* * *

Утром к доме так холодно, что вода в ковше замерзает. В печке — остывший пепел. В отхожем месте хрустит лед на полу. Я возвращаюсь в дом и ныряю под шкуры — зуб на зуб не попадает.

Входит Ярый, и вместе с ним входят охапка дров и облако пара.

— Мороз ударил, — говорит он, и в его словах мне чудится скрытый смысл. — Ты когда пойдешь в горы?

Я хочу спросить «Зачем», но вовремя удерживаю язык. Чутье подсказывает: Царь-мать знала бы, зачем идти в горы. Значит, и я должна знать.

— Может быть, сегодня? — спрашиваю я. Ярый мрачнеет: ему не нравится оттенок нерешительности в моих словах. Я понимаю: Царь-мать и тени колебания не должна допускать в таком важном деле, как...

А в каком деле, я понятия не имею. И никто не собирается подсказывать.

— Сегодня, — говорю я твердо, даже резко. И по лицу Ярого понимаю: угадала.

— Можно, я с тобой? — он смотрит с надеждой. Я киваю. Он весело сгружает на пол дрова, весело растапливает печь, а я лежу, натянув до подбородка жесткую шкуру, и думаю: куда и зачем мы все-таки идем?

* * *

Мороз в самом деле нешуточный. На мне полное облачение женщины-волчицы: штаны из цветной шерсти, плотно вывязанные кольцами: красное, черное, серое, белое. Поверх холщовой рубахи — шерстяная. Короткая меховая юбка. Дубленая куртка из овечьей шкуры, красный пояс. На рукавах — кожаные шнурки, медные украшения с изображением волчьей морды. Мохнатая шапка, очертаниями напоминающая звериную голову. Сапоги мехом внутрь, на сапогах — снегоступы, хитроумно изготовленные круглые дощечки. Такие же снегоступы у Ярого. Мы идем, оставляя на снегу огромные волчьи следы.

От холода слипаются губы и горят щеки. На меховом воротнике оседает изморозь. Светловолосый Ярый кажется седым.

Поначалу он ведет, и мне только и остается, что следовать за ним. Потом он уступает первенство мне, а значит, я должна выбирать дорогу.

Я стараюсь не задумываться. Иду, куда глаза глядят, и скоро мы приходим к речке.

Речка горная, узкая, в каменистом извилистом ложе. Я мельком видела ее раньше — она храбро бежала среди ледяных надолбов. А сегодня она замерзла: лед неровный, бугристый, не засыпанный снегом. Ледяная дорога вниз.

— У меня тут тайник с ледорезами, — говорит Ярый.

— Вытаскивай, — отвечаю я, не глядя. В такие дни, как сегодня, ничего случайного не бывает.

Ледорезами называются «складные мечи» и «складные ножи», пригодные для того, чтобы скользить по льду. После своей победы над Безымянной я пыталась на них становиться раз или два — с горем пополам. Ярый утверждал — чтобы удержаться на ледорезе, нужно стремительное движение...

Под корнями дуплистого дерева у Ярого спрятаны два ледореза. Один побольше, с прямым клинком. Другой поменьше, полегче, с изогнутым лезвием. Вполне сгодится за саблю, если его разогнуть. А если сложить пополам — так, чтобы лезвие на половину ширины выступало из рукоятки — можно катить по льду.

Я трогаю пальцем острие ледореза. Лезвие — почти метр длиной — выступает из деревянной доски, резной, с двумя креплениями для сапог. Крепления устроены так, что накидываются почти мгновенно. А лезвие, оказывается, подвижное — поворачивается под разным углом к деревяшке и даже гнется. Вот почему Безымянная, покачиваясь так и эдак, ухитрялась не только устоять на нем — разогнаться...

— Тяжело на них ездить, — говорю я будто сама себе.

— Да, — беспечно отвечает Ярый. — Смотри.

У него блестят глаза. Он скидывает с ног снегоступы. Прежде чем я успеваю что-то сказать, вспрыгивает на ледорез и щелкает креплениями.

Лед не звенит — он грохочет. Ярый, раскинувший руки-крылья, напоминает мне кого-то из Диких. По ленте застывшей реки, лавируя между камнями и надолбами, он несется все вниз и вниз, а докатившись до небольшого углубления-озерца, разворачивается со скрипом и ледяными брызгами, спрыгивает с ледореза и смотрит вверх — на меня.

Мы встречаемся взглядами.

Я сильнее тебя, говорят глаза Ярого. Пусть ты Царь-мать, но я умею кое-что такое, чему ты никогда не научишься. Я мужчина. Я плевать хотел на смерть и боль. Смотри, какой я!

Он улыбается и кричит, машет рукой:

— Погоди! Я сейчас к тебе поднимусь!

В такие дни не бывает ничего случайного. Закусив губу, я стягиваю снегоступы. Выбираюсь на засыпанный снегом берег. Сажусь на твердый сугроб, ставлю ноги на деревяшку и с усилием застегиваю крепления. Набираю полную грудь воздуха — и вскакиваю на ледорез.

Замерзшая лента реки кидается мне навстречу. Увидев прямо перед собой огромный, выступающий из-подо льда камень, я инстинктивно дергаюсь в сторону — ступни сами собой изменяют угол наклона, лезвие подо мной чуть изгибается, и я ухожу вправо — чтобы едва не вылететь на заснеженный берег.

Сгибаю колени. Изо всех сил стараюсь удержать центр тяжести впереди, на кончике лезвия. Ледяной ветер бьет в лицо — его прикосновение успокаивает. Я вспоминаю полеты в Оверграунде...

Я проношусь мимо обмершего Ярого. Даже если бы я хотела — уже не могу остановиться. Лента реки делается шире, поворачивает то вправо, то влево, ледорез подпрыгивает на застывших волнах, а я лечу — и с каждой секундой чувствую, как ко мне возвращается власть над движением.

Вот я повернула правее. Вот левее. Вот перепрыгнула ледяной выступ. Река, даже замерзшая, не сбилась с собственного ритма — каждый ее изгиб имеет значение. Каждый камень стоит на своем месте. Я могу спускаться с завязанными глазами. Но тогда я не увижу ни снега, ни елей, ни сине-белых очертаний гор, ни долины, которая открывается внизу!

Я пою вслух, и в этот момент меня настигает Ярый.

Несколько секунд мы катимся бок о бок. Мы могли бы взяться за руки. Потом он обгоняет меня и начинает выписывать на льду кружева, то разгоняясь, то притормаживая, то пересекая мне дорогу — и уходя в сторону за секунду до столкновения.

Я сильнее сгибаю колени и прижимаю локти к бокам. Я хочу обогнать его, и я его обгоню. Нужно только найти кратчайший путь между камнями... от надолба к надолбу... По стремнине, срезая излучины, вперед, вперед!

Ярый перестает баловаться и пристраивается за мной. Он не допустит, чтобы я его обогнала. Он силен и опытен, быстро настигает меня и катится впереди, не давая обойти его ни справа, ни слева. Из-под лезвия его ледореза вихрем летят ледяные брызги мне в лицо.

Я прикрываю глаза. Прямо на нашем пути большой плоский камень, Ярый должен обойти его справа. Да: речка в этом месте делает резкий поворот, чтобы обойти препятствие...

Раз. Два. Три. Четыре. Сейчас Ярый свернет...

И он сворачивает. По стремнине, вслед за течением речки.

А я собираюсь с силами, отталкиваюсь ото льда и взлетаю над заснеженным камнем.

Скорость у меня чудовищная. Только сейчас, оказавшись в воздухе, я это поняла. Я лечу, как камень, пущенный из самострела, ледорез чиркает лезвием по снежной шапке...

Сложившись, как пружина, я приземляюсь опять на лед. На несколько шагов впереди Ярого.

Он кричит — не то от страха, не то от ярости. Плавно покачиваясь, я разгоняюсь на ровном участке реки...

И река вдруг заканчивается. Я лечу.

Не понимаю, что случилось. Еще лечу; река оказывается далеко внизу. Слишком далеко. Она гораздо шире, все ее ложе усеяно острыми камнями...

Водопад! Обрыв!

Я пролетаю над россыпью скальных обломков, неуклюже машу в воздухе руками и ногами и наконец приземляюсь в очень глубокий, очень жесткий сугроб.

* * *

В сугробе неожиданно тепло. Пахнет непривычно и остро. Я проверяю, не вывихнула ли лодыжку — нет, кости и связки целы. Тянусь рукой вниз, пытаюсь нащупать в снегу ледорез...

И натыкаюсь на шкуру. Мягкий, теплый, совсем сухой мех.

Поднимаю голову...

На расстоянии вытянутой руки от меня — бурая морда. Маленькие глаза, в первый момент мутные и сонные, вспыхивают злобой. Я видела этих зверей — в детстве, на картинке, а еще видела плюшевые игрушки наподобие этих зверей...

Медведь!

Раскрывается пасть. Я вижу слюнявые желтые зубы. К раздраженному низкому реву примешивается не то хныканье, не то фырканье существ поменьше. Медвежата, двое! А это, что передо мной — оказывается, медведица!

Я падаю. Отползаю на четвереньках. Берлога просторная. Очень удобная, чистая, хорошая берлога, спасибо хозяйке. Спасибо за гостеприимство, я уже ухожу!

Медведица ревет, поедая меня взглядом. Живой она меня не выпустит.

Ледорез находится неожиданно — я на него сажусь. Пытаюсь раскрыть лезвие — пальцы не слушаются, и железные шарниры, наверное, заледенели. Медведица делает шаг — я наконец-то ухитряюсь вырвать лезвие из рукоятки. Ледорез превращается в кривую саблю. Я выставляю перед собой. Медведица видит оружие и ревет совсем уже невыносимо.

— Лана! — сверху падает веревка. Схватив ледорез в зубы, я цепляюсь за нее. Веревка — свое, родное, Оверграунд; я почти выбираюсь наверх (Ярый тянет веревку, помогая мне) когда медведица хватает меня за сапог.

— А пропади ты!

Я рвусь из последних сил. Сапог достается медведице — вместе с изрядным куском моей кожи. Я выскакиваю на снег, перехватываю ледорез и так — одна нога обутая, одна босая и в крови — несусь прочь. За мной бежит Ярый — мимо речки, мимо замерзшего водопада, откуда я прыгнула — и на бегу повторяет, как заведенный:

— Она не оставит медвежат! Она не догонит!

Нам кажется, сзади хрустит снег. И мы подбавляем и подбавляем, пока не выбиваемся из сил и не валимся на снег посреди полонины.

Тишина. Погони нет.

Я стискиваю зубы. Прогулялись. Покатались. И кто мне скажет: зачем мы вообще туда ходили?!

Рядом невнятно ругается Ярый. Бормочет, сопит и вдруг говорит совершенно ясно, светло и благоговейно:

— Знамение! Вот и ответ!

Я сажусь. Прослеживаю за его взглядом. Перед нами покачивается голая веточка какого-то куста; там, куда упала моя кровь, лопнула почка и до половины вылез зеленый лист. Я открываю рот от удивления. Ярый протягивает дрожащую руку, срывает веточку и считает почки.

— ...Три, четыре... семь! Семь дней — и на восьмой Оберег!

Я киваю с важным видом. Как будто все поняла.

* * *

Праздник Оберега начинается на рассвете. День ясный и солнечный: хорошо, что мои глаза уже привыкли и к солнечному свету, и к блеску снега. На пригорке у поселка собрались все три рода. Издали я вижу пеструю толпу, слышу говор и смех. Над головами плещутся четыре полотнища — на одном вышит лис, на другом медведь, на третьем большой рогатый зверь вроде оленя. С четвертого скалится волчья морда. Я подхожу ближе, все лица разворачиваются ко мне...

Нет лиц! От неожиданности я сбиваюсь с шага. Все три рода, и старики и дети, надели маски в этот день. На меня смотрят кабаньи рыла, лисьи, волчьи, медвежьи морды. Сквозь разинутые рты масок блестят глаза. Мне становится стыдно за свой испуг.

Все предвкушают событие. Почти у всех в руках — барабаны, бубны, колокольчики — большие и маленькие. Под ногами взрослых носятся дети с колотушками, погремушками, ведрами — со всем, что может производить стук и грохот.

Утоптанный снег покрыт коврами. Наверное, их снесли со всего поселка. Ковры разноцветные, пестрые, полосатые; я ступаю на них и иду, пока не оказываюсь в центре круга.

Хлопают на ветру полотнища с вышитыми зверями.

За прошедшую неделю я успела понять, что Оберег — и есть тот день, когда надо заклинать весну. Надо обращаться к энергии земли и Солнца, к подземным водам, к южным ветрам. Надо приводить в движение огромные массы воздуха, сухого и влажного. Надо, чтобы тучи сошлись и столкнулись, и на стуке их родилась гроза. Надо, чтобы ударила молния. Надо, чтобы птицы и звери почувствовали в ветре тепло и влагу, а в древесных стволах зашевелились соки. Все это — надо, и все это должна сделать я, иначе зима будет длиться бесконечно.

Я стою в центре круга — в который раз за последние две недели? На этот раз рядом нету соперницы. Только я, Царь-мать, единственная без маски в этом зверином царстве. И в голове у меня нет ни единой мысли. Ни единой.

Толпа стихает. Все смотрят на меня — сквозь прорези масок, сквозь звериные рты. Все ждут. И руки мои сами собой ложатся на мой барабан — на барабан с волком, подарок Римуса. На нем больше нет ритм-блока, генератора ритмов. Это просто барабан — пустой.

Но на удары моих пальцев он отзывается с неожиданной силой. Та-та-там, та-та-там — рождается ритм.

За спинами толпы взлетают в небо огромные трубы-трембиты. Каждая из них — я знаю — вырезана из дерева, в которое ударила молния. Все, чего коснулась молния, помечено особенной силой; я продолжаю барабанить, и трембиты одновременно разражаются пронзительным, берущим за сердце ревом.

Это не волчий вой. Это не пение. Это голос трембиты, родившейся из меченого молнией ствола. От этого звука волосы шевелятся на голове.

— Оберег! — выкрикивает кто-то.

— Оберег! — подхватывают множество голосов. — Приходи, гром! Приходи, молния! Приходи, весна!

И ритм моего барабана подхватывают десятки других.

— Гром! — рокочут барабаны.

— Дождь! — надрываются бубны. Высокий мужчина в медвежьей личине, весь увешанный колокольчиками, танцует вокруг меня, и звон его колокольчиков вплетается в слова песни:

— Над вершиной гром сверкает, к нам беду не подпускает — Оберег! Оберег!

Приземистая женщина с головой кабана присоединяется к танцу, лупя деревянной булавой в огромный, больше нее, барабан.

Мальчишка колотит палкой по листу жести.

— Оберег!

Я тоже танцую, не переставая выстукивать ритм. Вокруг стоит страшный грохот железа, дерева, натянутой кожи; казалось бы, он должен заглушить все вокруг — но голос моего барабана по-прежнему слышен.

— Не будет беды! — трещат змеевики, полные сухого гороха. — Не будет беды!

— Идет гроза! — бьют бубны. — Идет гроза!

Звуки барабанов отдаляются. Люди вокруг меня отбрасывают барабаны и бубны, становятся хороводом и кладут руки друг другу на плечи.

— Правая твоя щека — день.

— Левая твоя щека — ночь.

— День, свет твой — к нам! Свет твой — к нам!

— Ночь, тьма твоя — прочь, тьма твоя — прочь!

И они начинают вертеться. Все быстрее и быстрее. За их спинами ревут трембиты. А я стою в центре круга.

Каждым нервом чувствую, как нарастает напряжение. Как будто сейчас, именно сейчас, я должна что-то сделать. Сейчас, когда вокруг меня — кольцо их воли, их силы, их энергии...

Я закрываю глаза — но продолжаю видеть круг танцующих. В темноте, под закрытыми веками, он огненный. Как будто вокруг меня сомкнулась и вертится солнечная корона. Танцуют языки пламени... Перехватывает дыхание, фигуры танцующих сливаются, что-то должно произойти, я разорвусь изнутри, если не произойдет!

Вместо меня разрывается круг. Люди летят в разные стороны, валятся друг на друга. Со смехом подхватываются, обнимаются, стукаясь масками-мордами. Рассыпаются по пригорку, продолжают танцевать как ни в чем ни бывало — парами... группками... в одиночку... Я оказываюсь одна среди истоптанных ковров. У меня страшно кружится голова.

Я иду — кажется, что иду в поселок, а на самом деле все глубже забираюсь в лес. Мне плохо. Меня тошнит. Я прислоняюсь к стволу сосны, крепко ее обнимаю...

И сосна обнимает меня сильными, пахнущими смолой руками.

Я поднимаю голову. Это не сосна. Это человек в маске медведя. Он снимает маску; у Ярого растрепались светлые волосы. В глазах — незнакомое выражение.

Я хочу сказать ему, что у меня ничего не вышло. Это дурной сон, это беда, все так плохо, как никогда еще не было. Но он не дает мне произнести ни слова — зажимает мне губы своими губами.

Вокруг кружится лес в ритуальном танце. Деревья положили руки друг другу на плечи.

На снег летит шуба Ярого и моя дубленая куртка. Укрывают замерзшую землю.

А поверх постели из шкур Ярый нежно укладывает меня. Сила и нежность. В ушах звон — по всему лесу разбрелись дети с колокольчиками...

Я — земля, покрытая льдом и снегом. Во мне обмерли древесные корни. Во мне застыли источники. Я мерзлая, мерзлая земля...

Но под руками Ярого, под его губами я начинаю оттаивать.

Мои щеки отогреваются. Мои губы теплеют. Я чувствую каждый волосок на своей коже, каждую складку, каждую клеточку. Каждую травинку, каждый ручеек. Начинает таять снег на волосах. Я чувствую, как бегут по затылку, по шее прохладные струйки. Как бегут ручьи по солнечным склонам, оседают сугробы, мучительно набрякают капли на концах сосулек. Во мне, в самых недрах, зарождается огонь, собирается клубком, напрягается, напрягается...

И рвется наружу.

Все, что было льдом, отогревается и закипает. Все, что было снегом, обращается в пар. Я горячая, горячая земля, и плодородная, и щедрая, и оплодотворенная громом, который звучит в моих ушах. Ярый кричит, и я кричу на весь мир. На грудь мне наваливается теплая, сладкая тяжесть, а в спину нежно тычутся, как носы волчат, чьи-то слабые пальцы...

Ветер пахнет теплом и влагой.

Когда мы встаем и Ярый поднимает шкуры с земли — снега под ними нет. Там, где мы лежали — широкая черная проталина. И на ней распрямляются один за другим тонкие зелено-белые подснежники.

* * *

И наступает весна.

Потоки переполняются водой и катят в долину камни. В горах становится опасно ходить — то и дело сходят лавины, большие и маленькие. На солнечных склонах растут проталины, покрываются, как пухом, первой зеленой травой. Скот в загонах волнуется, мекает, мычит, подвывает — хочет на волю.

Небо меняется с каждой минутой. Горы то подергиваются тенью от бегущих облаков, то снова выступают под солнце. С них лепестками сползает снег — огромными серыми лепестками. Ветки елей опускаются почти до земли, сбрасывают снежную тяжесть и распрямляются, рассыпая брызги.

Подростки и дети ходят лесами, гремя в барабаны и раскручивая над головами трещотки — будят. Там, где они прошли, оседает снег и набухают почки.

Молодые мужчины заводят на полонине Аркан, и Ярый с ними.

В центре складывают хворост. Становятся кругом, кладут друг другу на плечи руки с топориками. Начинают двигаться — сперва медленно, а потом все скорее, так что ветер поднимается. Вся их сила, вся нерастраченная энергия, накопившаяся за зиму, разматывается со страшной скоростью, как трос с катушки, но остается в кругу — в замкнутом пространстве. Круг — символ Солнца; когда мне кажется, что танцоры сейчас сойдут с ума или упадут — хворост в центре круга взлетает, будто подхваченный смерчем, и вспыхивает.

Пылает костер. Круг распадается, но танцоры не валятся обессиленные: наоборот, энергия из них так и брызжет. Разобравшись по парам, они кидаются друг на друга с топорами — без злости, но всерьез. Сталь налетает на сталь, высекая искры.

Дерутся до первой крови. Ярый выходит победителем из всех схваток. Возвращается ко мне, разгоряченный, без тени усталости. Мне кажется, что я вижу синие молнии, проскакивающие в его волосах, будто трескучие змейки.

Мы с ним уходим в лес. И долго, долго, бесконечно продолжается наша весна.

Лес вокруг сходит с ума. Танцуют, обнявшись, медведи. Танцуют дятлы. Любят друг друга белки. Весь лес томится, смеется на разные голоса. В полдень пчела обнимается с первоцветом. В полночь над головой хлопают крылья: не разобрать в темноте, кто и кого там любит, но что любит крепко и нежно — слышно по голосам. И я томлюсь и смеюсь без причины, и не знаю, что со мной. Я никогда не была такой. Никогда в жизни я не была так...

Счастлива?

Наверное.

По вечерам горят ватры на склонах, играет скрипка. Парни танцуют, сражаясь за девушку. Девушки танцуют, соблазняя: лица их — лед, тела — огонь. Бесстрастные лица плывут над землей, отражая свет костров; резкие точные движения, гордый поворот головы, грудь в танце сотрясается, сводя мужчин с ума.

Мне завязывают глаза. Я в танце должна узнать Ярого. Парни проходят вереницей, танцуют со мной по очереди: я слышу, как дрожит земля под их ногами. Ловлю щеками горячее дыхание. Ничего не вижу, повинуюсь ритму, чувствую, как рукава партнеров мимолетно касаются моих рукавов...

И вдруг будто молния бьет — между мною и тем, кто рядом!

Я срываю повязку — вот он, Ярый. Не слышу скрипки, смеха, одобрительного рева толпы — беру его за руку и увожу подальше от костров, в темноту, в лес.

Или это он меня уводит?

Мы любим друг друга на траве и на расстеленных шкурах. Мы носимся, кувыркаясь, по проталинам, голые, как звери, веселые и страстные. Ни один синтетик в мире подобного не испытал. Как взрывается лед — так я люблю своего Ярого. Как ревет огонь — так я люблю своего мужчину. Как поднимается утро, как налетает ураган — я люблю его ветром и пламенем, и не пойму, где заканчивается моя душа, где начинается небо...

— ...Одна и та же звезда. Смотри на нее и знай — на нее смотрю я...

Утро встречаем на вершине горы. Сидим, обнявшись, укрывшись одной шкурой.

Расходится туман. С соседней горы вдруг приходит странный звук — как будто трембита поет человеческим голосом.

— Что это?

— Кугыкают, — Ярый улыбается. Вытаскивает из-за пояса дудочку-флояру и отвечает. Голос флояры плывет, переплетаясь с голосом гор, и я вспоминаю верхушки небоскребов и птичий язык, на котором говорили мои друзья-Дикие...

И мне на секунду становится грустно.

* * *

Однажды ночью я вижу вагончик канатной дороги. Троса не разглядеть: он теряется на фоне неба. Вагончик плывет, поочередно закрывая звезды, и тускло светится красным. За ним тянется тоненькая струйка дыма.

Вагон уходит за гору, на северо-запад. Я долго смотрю ему вслед.

####

ПОСЛЕСЛОВИЯ

ОТ МАРИНЫ И СЕРГЕЯ

Руслана — удивительно талантливый человек. Не случайно наш роман посвящен ей, как прообразу главной героини. Мы рады нашему общению, рады тому, что впервые в нашей жизни живем музыкой, песнями, будущей ритм-оперой. Наша десятилетняя Стаска от Русланы вообще без ума и теперь хочет быть музыкантом.

ОТ РУСЛАНЫ

Ритм, заключенный в романе «Дикая энергия. Лана», пришел в резонанс с моим собственным — ритмом «Диких танцев».

Написанное Мариной и Сергеем — это роман-ритм, увлекательный и яркий. Это не столько история будущего, сколько философия настоящего.

В тексте книги закодировано то, что очень близко мне, что вызревало годами, что занимает мои мысли сейчас. Я надеюсь, меня и авторов книги свяжет теперь творческий союз на долгие годы, и результатом его станет крупнейший европейский музыкально-сценический проект.

Думая о прошлом и будущем, проживая книгу Марины и Сергея, я незаметно для себя стала Ланой, героиней романа. И теперь обращаюсь к читателю от ее имени. Это непросто, но я попробую.

* * *

МАНИФЕСТ ДИКОЙ ЭНЕРГИИ

Мы привыкли думать, что энергетический кризис — это когда не хватает нефти и газа, когда заканчивается уголь и исчерпываются ресурсы планеты. Мы говорим «энергетический кризис», когда нам темно и холодно.

Но если человеку незачем жить, если в нем совсем не осталось силы духа, а только безволие и тоска, если он ест синтетическую пищу и слушает синтетическую музыку, если чувства, которые он испытывает, отдают синтетикой — кто он, и что с ним будет дальше?

Если человек настолько слаб, что ему темно и холодно даже в солнечный день, если он никого не любит, кроме себя, да и любовь к себе у него рыхлая, как мартовский снег, — разве это не самый страшный энергетический кризис?

И, может быть, настанет тот день, когда изнемогающие от хандры, лишенные смысла жизни люди будут получать энергию жизни по проводам — как подачку?

И, может быть, останутся те, кто сохранит и преумножит волю к жизни — энергию Солнца, ветра, горной речки, энергию настоящей любви... Дикую Энергию! Да, они выживут. И звать их будут — Дикие.

Дикая энергия — энергия созидания и творчества. Это теплая и солнечная сила. Она не терпит искусственных стимуляторов, наркотиков, истерик. Она — не для слабых. Но если в твоей душе есть хоть капелька дикой энергии — ты сможешь стать настоящим Диким.

И помни: чем больше ты отдаешь своей силы другим, тем сильнее ты становишься. Таков закон сохранения Дикой энергии.

Легендарный Завод, производящий Дикую Энергию, расположен не в горах. Завод — в каждом сердце. И настанет день большой битвы за этот Завод — битвы за Дикую Энергию.

Он уже настал.

Я выхожу на эту битву.

И ты выходи.

Твоя Лана.