ЗЕЛЬЕ МАТУШКИ МИЛЛИ

Александр Лайк

— Знаете ли, это примечательные сапоги, — мечтательно сказал Вандер, глядя в угол.- Скажу больше, это те самые сапоги.

Я молчал. Многодневный опыт подсказывал, что это наиболее верный тактический ход в данном положении. Любой вопрос мог здорово испортить, а то и вовсе уничтожить намечающийся рассказ. Поэтому я молчал и разглядывал сапоги. Сапоги были самые обыкновенные, к тому же очень старые и очень грязные.

Сквозь приотворенную дверь ворвался легкий августовский ветерок, и от почти неуловимого, но явственного запаха сирени снова сладко заныло сердце. И откуда только Вандер берет сирень в конце лета?

— Лет эдак пять тому назад у левого оторвалась подметка. — Вандер глубоко затянулся своей вечной сигареткой, выпустил два клуба дыма и упоенно зажмурился в ожидании реакции.

Я почтительно внимал.

— И верите ли, никакой клей ее не брал! — с удовольствием воскликнул Вандер, откинувшись на спинку дивана. - Ни резиновый, ни сапожный, ни шорный, ни эти новомодные штучки — знаете, «Даблцемент», «Уникум», «Суперуниверсал». Я зашел в лавочку старого Билли Стриджента — ну, у которого вы леску брали — и попросил самого крепкого снадобья, какое только попадало ему в руки. Он вытащил из задней комнаты маленький оранжевый тюбик, а на нем написано «Уно моменто» — как я смекаю, у даго это значит что-то вроде «погоди чуток». Так он мне рассказал, что когда свитфилдские парни решили прокатить на выборах рыжего Смайли, они перед последним митингом просто подождали у кабачка, где Смайли любил пропустить стопочку, потом мазнули изгородь из такого тюбика и совершенно случайно толкнули Смайли, когда тот вышел. Ну вот, минут через десять Смайли это все надоело, тем более, что ребята разъехались, а он уже опаздывал, и решил он выбраться из штанов, чтобы вернуться за ними маленько попозже. Но видно, это самое «Моменто» взялось как следует, потому что штаны-то сниматься не захотели. Зелье прошло насквозь, и бедняга Смайли оказался засевшим в собственных штанах покрепче, чем чемпион спрингрокского родео в седле своей клячонки. Ну, Смайли был парень крепкий, и в конце концов он со своей задачей справился, но на митинг так и не пошел. Оно, конечно, и неловко бы было, с куском изгороди длиной в восемь с половиной футов, тем более, что, — Вандер впервые улыбнулся,- изгородь-то была почтенной тетушки Мэнсфилд.

Он опять замолк, теперь уже минут на десять. Я размышлял над некоей провокативной акцией с целью вернуть его к рассказу, но уж больно проста была моя выдумка — стыдно вспоминать.

— А вот этого не надо, — вдруг веско сказал Вандер, раскуривая погасшую сигаретку. — Белыми нитками шито. Все равно не поддамся.

Я покраснел.

— Так вот, подметку это самое «Уно» все равно не осилило! — воскликнул Вандер, любуясь моей физиономией. Совершенно как заправский искусствовед — Кандинским. — Видать, сапог оказался поупрямей хромого Джека Мьюриэла. Тот, когда заявил, что навсегда бросает свою старуху, тоже засел за дальним столиком у Брука Ривса и не поддавался ни на какие уговоры. Только ждал мая, когда откроются перевалы, чтобы уйти к Долговязому Хью на прииск. И все это время домой — ни-ни! Ни ногой! Лишь в феврале, — когда Брук поклялся, что в кредит больше не отпустит ни капли, вот разве что Тим (это Бруков кот, помер уже, скотина рыжая), разве что Тим окунет усы в бутыль, а потом стряхнет Джеку в стакан, — только тогда Мьюриэл призадумался. И то думал еще часиков восемь, а может, и девять, а к вечеру встал, ударил кулаком по столу и заявил, что старуху прощает.

Я только и смог, что молча покачать головой.

— Так что сапог мой оказался еще похлеще Хромого Джека. С подметкой он, видать, разругался начисто, и плевать они оба хотели на всякие «Уно». И тогда я разозлился.

Вандер был великолепен. Сам Александр не мог бы лучше описать свое недовольство сопротивлением Тира.

— В то время на ранчо у Джефа Хорька гостила матушка Милли. Вы уже, ясное дело, ее здесь не застали — она больше десяти лет на одном месте обычно не задерживается. А жаль, толковая женщина, только вот, бывало, прихвастнет чуток. Раз пастора Хьюджета чуть в грех не ввела. Рассказывала она, что ее, Милли, родная бабка сюда приплыла с самими что ни на есть первыми поселенцами, а замужем бабка была за каким-то норвежцем Лейфсоном. Тут преподобный Хьюджет этак побагровел, вроде помирает от апокрифического удара, и тихо старикашку Ника помянул. Я его потом в уголке спросил — чего, мол, случилось? Он горько так вздохнул и говорит: «Знаю я, Дональд, что сквернословить — большой грех, но господь меня, надеюсь, простит, потому что устоял я против соблазна гордыни, а ведь точно знаю, что на первом корабле норвежцев не было». Так и сказал — голландцы, говорит, были, а вот норвежцев... Что-то я вижу, вас тоже сомнение берет?

Я затруднялся определить, что именно вызывает у меня большее сомнение — норвежец на борту «Мэйфлауэра» или внучатая невестка Эрика Рыжебородого — и потому столь же честно, сколь и расплывчато, ответил:

— Да. Берет.

— Не было там норвежцев, — резюмировал Вандер. — Но вообще-то славная была старушка. А как я вспомнил, что она Черному Стиву зуб вылечила... ну, это отдельный разговор... фу ты, даже вспомнить приятно!

Мои зубы заныли от любопытства. Я посмотрел на Вандера умоляюще.

— Успеем, — сказал мой хозяин со вкусом. — В двух седлах не усидишь. Но зуб она так-таки вылечила, и пошел я к ней. За рецептом клея. Мне, говорю, такой нужен, чтоб если им душу к телу приклеить перед смертью, так у святого Ильи напарник бы появился, хоть там Петр тресни от злости! Посмеялась Милли и говорит: «Дам». И дала, да такое зелье! И чего там только не было, прямо как в мешке у старьевщика! Особенно я за лягушками долго гонялся, все какие-то непутевые попадались. Потом дождался полудня после новолуния и все это сварил. Ох, и бульон же получился!

Вандер опять замолчал, как всегда, перед кульминацией собираясь с силами. Я старался не шевелиться, не дышать и даже не думать, чтобы не вдохновить язвительную Вандерову музу.

— А чего это вы притихли? — невинно спросил Вандер. — Небось опять я своей болтовней тоску нагнал? Молчу, молчу...

Я даже речь потерял. Только посмотрел на него, как рожающая собака.

— Ладно уж, — смягчился Вандер. — Слил я клей в банку, бросил туда кисть и поразился. Бульончик-то оказался прозрачным, как намеки преподобного Хьюджета! Вообразите-ка, встряхнул я кисть в воздухе, капли со щетины сорвались, а в воздухе и не видны вовсе, даже не поймешь, куда девались. Только я за сапогом наклонился — попробовать, значит, что вышло-то — вдруг слышу, рядом кто-то бормочет. Выпрямился я, глазом повел — никого. Помстилось, думаю, и опять за сапогом. И рядом слышу — жуткий такой стон. Вскочил я и к стенке за дробовиком. С тех пор, как баньши у меня яблони склоняли... чевой-то вы?

Я ощупал нижнюю челюсть. Лицо мое, надо полагать, было и впрямь слегка искажено удивлением.

— Да, так вот с тех самых пор у меня левый ствол на всякий случай соленым серебром заряжен — мелкая такая стружечка. Ну, думаю, сейчас я вам покажу, как правильно стоны стонать! А стон срывается в дикий ор, и смекаю я, что это из зеркала. Подкрадываюсь я с дробовиком сбоку, заглядываю и дробовик роняю. Стоит за стеклом мое родное отражение и ревет навзрыд. Прямо скажу, не сразу я понял, в чем беда. А беда простая, но горькая. Капля клея, из тех, что с кисти сорвались, на зеркало угодила и мое отражение намертво к месту приклеила. Да еще за бороду! А уговор-то выполнять надо, как ни крути!

— Какой уговор? — робко спросил я.

— Древнее доброе согласие друг с дружкой в паре ходить, — пояснил Вандер. — Без этого нам никак нельзя. А тут несчастье такое: я в сторону шагнул, а у него не получается, за бороду держит! Ну что тут поделаешь? Попросил я его потерпеть, сходил за ножницами, чтобы, значит, его зеркальные ножницы к нему подъехали — сам-то он сходить за ними не может! Попробовали мы лезвие — годится, остро!

— Давай, — говорю ему, — режь.

Он в панику. Руки трясутся.

— Как же я один-то? — говорит. — А ты?

— А я что? — говорю. — Я, что ли, под клей бороду подставлял? Я, — говорю, — бородой дорожу, по углам ей не тычу. Режь давай!

Он побелел весь, губу прикусил и аккуратненько так, с одной стороны, около дюйма прихватил и — чик! Вздохнул, ножницы в сторону и опять ко мне пристроился. Как всегда. Только борода с одной стороны месяца два была короче. Сейчас-то уже не видно...

Вандер перевел дыхание.

— Понял я, что клей матушки Милли — штука добрая, славная. А тут как раз дверь распахнулась, ветерком потянуло... В ту пору май стоял, у меня как раз сирень цвела. Запах — словом не скажешь, не запах, а сплошная благодать. Не удержался я, выждал порыв ветра, и как только запаху побольше набралось, прихватил его кистью. Там, к стене, и приклеил — во-он, за вашим креслом. Бросил кисть в банку и наклонился понюхать. Да со всего размаху как треснусь лбом обо что-то — матушки мои! И главное — не могу понять, обо что! Видать, соображение начисто отшиб. Минут через пять, когда перед глазами опять посветлело, аккуратненько так перед собою все прощупал — торчит в воздухе какой-то прут, в петлю завязанный. Рукой-то я его нащупал, а разглядеть никак — что дальние комнаты в Форт-Ноксе. Насилу сообразил, в чем дело — там, где кисть прошла, воздух склеился. Я еще чуток выждал, чтоб клей совсем подсох, ухватился покрепче, обломал эту штуковину у самой банки и вырвал с мясом всю трактатику... траекцию... ну как это зовется, где пуля, к примеру, пролетела?

— Траектория, — завороженно сказал я.

— Она самая. Вырвал я эту... трактирию кисти с мясом; и получилась в моем родном воздухе преизрядная дырища. Посмотрел я, обмозговал все — нельзя ее так оставлять. И некрасиво, и неудобно, и вообще, мало ли что. Склеить побоялся; думаю, стык жестковат будет. Надо сшить. А в чулане у меня как раз неплохие нитки лежали — те самые, которыми Везунчик Слиппи северо-западный ветер к седлу пришил. Слиппи с того времени никто больше не видел, ну а нитки у меня остались. А в ту весну повадился ко мне рыжий Тим — ну, Бруков кот, я говорил, помер уже, скотина такая, — шуршиков ловить. И, видать, какой-то шальной шуршик в дырку залетел; и только я отвернулся, как Тим следом в дырку шастнул.

Я обреченно вздохнул, изнемогая от расплодившихся вопросов.

— Ясное дело, ему там пришлось не по вкусу. Темно, душно, противно, а вылезти назад не получается. Орет там, как мамонт в полнолуние, скребется... Я, понятно, его вытащил, но в каком виде!.. Весь в пыли, только глаза горят, ну оно и не странно. Это ж сколько веков там не подметал никто, сами посудите! Я, признаться, пока Тима наощупь ловил, тоже там... Вымазался, прямо как Хью, это у нас старатель один, долговязый такой, однажды спьяну промахнулся мимо конюшни и зашел лошадь в курятник Салли Берд привязать, перебудил там всю птицу, лопух, ну, они, куры то есть, ему и выдали...

Румяные щечки Вандера весело запрыгали над бородой.

— А дырка? — жалобно сказал я.

— Не торопитесь. — Вандер всласть высмеялся и снова раскурил сигаретку. — Дырка, да... Значит, перемазался я, что твой трубочист; как смог, отряхнулся, конечно, и пошел руки вымыть. А на пороге, на ровном месте среди бела дня, опять как навернусь! Аж слезы от обиды выступили. Ну понятно, опять об этот прут-невидимку зацепился! Озверел я, перед глазами искры мельтешат, схватился за прут, сразу на берег и зашвырнул его — прут, ясное дело, а не берег, это ж в одиночку разве мыслимо? — зашвырнул эту штуку подальше в речку. Ополоснулся, вернулся домой, а дырки нет! Сгоряча дверь не закрыл, а сквозняк-то — сами видите; вот подуло посильнее и унесло мою дыру невесть куда...

Вандер задумался.

— Вот до сих пор, как услышу — то самолет пропал, то корабль, — сразу дергает: а где там моя дырочка? Она ведь и поболе распороться могла...

Несколько минут мы молчали. В комнате порхали клубы сизого табачного дыма. Наконец я решился нарушить тишину.

— Ну, а подметку вы приклеили?

— Да нет, не удалось, — Вандер лениво потянулся. — Вернулся к банке, а она какая-то полупрозрачная и ухватить никак нельзя. Я думаю, она приклеилась ко времени и навсегда осталась в той секунде, когда я швырнул в нее кисть. Дня через два ее уж вовсе не было видно. А второй раз это зелье я варить не захотел, понимаете...

Мы снова помолчали. В распахнутую дверь ворвался августовский ветерок.

— Подметку я прибил гвоздем, — задумчиво сказал Вандер, глядя в потолок. — Но сиренью пахнет до сих пор, вы заметили?