РОЗА СЕЛЕРБЕРГА, ИЛИ ПСИХОДЕЛИЧЕСКИЙ РОМАНС

Ева Бялолецкая

Ева Бялолецкая — одна из наиболее популярных в Польше авторов юмористической фэнтези. Несколько ее рассказов вошли в сборник «Друзья Сергея Белянина», готовящийся к выходу в издательстве «Альфа-книга». Мы предлагаем вниманию читателей рассказ из цикла о замке Селерберг и его обитателях.

Селерберг — замок небольшой, но вполне приличный, с принципами, а потому смотрелся бы очень солидно, если бы впечатление слегка не портил играющий под его стенами мальчишка из предместья — с кастрюлей на голове, призванной изображать рыцарский шлем и в кольчуге, которую заботливая мамочка связала из проволоки на спицах. Башня у замка всего одна, но уж видна откуда ни посмотри, ров глубокий, на дне присыпанный аккуратным песочком. Даже решетка имелась на воротах, правда она не опускалась и была коротковата, но сработана на совесть — ландграф фон Селерберг за эти полрешетки заплатил кузнецу полкоровы. Правда, дележка не обошлась без споров: ремесленник с негодованием отказался от первоначального предложения забрать себе ту половину, которую требовалось кормить, тогда как ладграфу при таком раскладе досталась бы задняя, молочная. Он даже осмелился высказаться в том духе, что, мол, «в задницу такую сделку». Но Руфус фон Селерберг был человеком покладистым, а кузнец — единственным кузнецом в пределах тридцати миль, поэтому было принято воистину соломоново решение: корову разделили вдоль. Кузнец доил правую половину, а доярка ландграфа — левую, и согласно проклинали обе половинки, когда те совершали потраву на грядках кошачьей мяты.

Разумеется, род Селербергов мог похвастаться собственным гербом, а также девизом: и то, и другое были водружены над воротами, чтобы, упаси Боже, никто не подумал чего плохого о ландграфе и его семье.

— Сын мой, — говорил Руфус фон Селерберг, машинально впадая в наставительный тон, — сын мой, когда-нибудь все это будет твое. — Тут ландграф привычно очерчивал рукой в воздухе замысловатую кривую, в которой оказывались самые неожиданные фрагменты потенциального наследства: то позорный столб, густо оплетенный плющом, то грядка брюссельской капусты, то стражник с дрессированной сторожевой гусыней (ландграф не любил собак, но любил паштет). Ринальдо фон Селерберг — пятнадцать лет и два месяца, — понуро кивал, по горькому опыту зная, что в такие минуты с отцом лучше в споры не вступать.

— Традиция… Традиция… Традиция — самое важное — вдохновенно твердил Руфус. — Ты унаследуешь мне, я унаследовал все от папочки, а он — от деда, и… нет, традиция есть традиция! Если не будет традиции, не будет…

— Традиции, — подсказывал покорившийся судьбе Ринальдо фон Селерберг (для друзей попросту Рики).

— Именно! А посему — Homo hominis sapiens aqua minerale — цитировал Руфус фамильный девиз, довольный тем, что вырастил такого рассудительного сына.

Как уже упоминалось, девиз украшал ворота вместе с гербом, представляющим ужа, оплетающего жбан минеральной воды — главного, помимо кошачьей мяты, статьи экспорта замка Селерберг.

— Па-аапа, — отзывался Рики обычно, — можно, я пойду на концерт «Крутого Гномья»? (или — на страусиные бега, или на авангардный спектакль Шекспира или турнир копейщиков)

— Тех, что поют «Золото, золото, золото»…?

— Нет, папа, «Золото, золото» поют «Крутые ребята Терри». А у «Крутого Гномья» очень богатый репертуар и духовые классные.

— Ну ладно, ступай, и сестру тоже можешь взять с собой. Необходимо повышать культурный уровень. А у меня еще полно дел, — Ландграф поразительным образом ухитрялся умещать в своем мировоззрении столь несовместимые понятия, как традиция и прогресс.

* * *

Подобные разговоры происходили и с участием Маргериты фон Селерберг, с той только разницей, что обращение «сын мой» заменялось на «дочь моя». Сначала отпрыски ландграфа еще гадали, как отец намеревается поделить наследство: вдоль, что дало бы каждому по пол-замка, герба, девиза, и четверть подъемной решетки, или, может быть, поперек, что повлекло бы за собой утомительные процедуры по согласованию пользованием въездом в замок (спереди), и замковыми общественными уборными (сзади). Впрочем, сначала проблема была отложена до тех пор, пока Рики и Марго не достигнут внушительного возраста в 13 лет, а после и окончательно отпала, когда госпожа фон Селерберг радостно объявила, что ожидает очередного наследника. Справедливый раздел квадратного замка на три части не под силу было представить даже буйному воображению Ринальдо.

* * *

Как убежденный поборник традиций, Руфус фон Селерберг, разумеется, содержал и соответствующий своему общественному положению штат служащих: в том числе вахмистра и алхимика. Последние были истинными мастерами своего дела и особами по-своему замечательными: госпожа Кэтвэй, вахмистр, выглядела как плод любви викинга с алебардой, а прибавку к пенсии зарабатывала, будучи вдобавок еще и инструктором краснолюдского бокса; дон Анхело, напротив — был худым, черноволосым, романтичного вида уроженцем Испании. Кроме улучшения качеств селербегской aqua minerale, он работал над изобретением теософского камня, — на поиски такой банальщины, как камень философский, он не разменивался. Означенный теософский камень должен был открывать его обладателям канал для контакта с богом. (Дона Анхело, впрочем, порою беспокоила мысль, что бы случилось, если бы обладатель камня вышел бы на связь с богом не своей религии). Правда, капитан замковой стражи утверждал, что после пятой стопки получает тот же эффект «без всяких там камней», но это ничего не значило для дона Анхело, который что ни неделю ухитрялся открыть что-нибудь этакое, правда, далеко не всегда оговоренное в его контракте.

Самым последним его открытие было… нечто удивительное, исключительное, эфемерное, психоделическое… розовое. Облако, просочившееся из алхимической реторты дона Анхело, казалось воплощением розовости. Перед ним бледнели даже туалеты монахинь ордена благословенной обращенной Барбетты Навроченной-Всеутешительницы. Реторты булькали аки потроха дракона, истязаемого несварением, испуская клубы малиновых испарений, быстро распространившиеся за пределы лаборатории алхимика. В колористическом ступоре дон Анхело ошеломленно озирал комнату, полную розовой, пахнущей анисом, дымки. Наконец, его взгляд остановился на мощном бойлере, проходящем под потолком, лаская лоснящийся кожух. Тем временем малиновая инвазия расползлась по дальним уголкам…

* * *

В целях экономии пространства розарий графини был разбит за стенами крепости, но в общем это ему не повредило. Напротив — несколько сортов пустили побеги по гранитной стене, придав ей удивительно живописный вид, а южная сторона замка Селерберг завоевала несколько призов в конкурсах, организованных журналами типа «Современные оборонительные сооружения» или «Моя крепость — мой дом».

Ринальдо фон Селерберг бродил меж буйными куртинами роз. Его сердце бурно колотилось в клетке. То есть, в грудной клетке. Иногда оно даже подпрыгивало в ритме старого хита «Золото, золото, золото», но может, это была только иллюзия. Рики испытывал первое юношеское увлечение. (Предыдущее первое юношеское увлечение оказалось абсолютно незначительным, мимолетным и, как выяснилось, вообще ошибкой).

Он любил! Любил! Ах, как он любил! Немного смущал тот факт, что он не знал, кого именно он любит, но, в общем и целом, состояние это было даже вполне приятным. Чувство поразило его как гром с ясного неба, когда он поглощал на кухне похлебку из лягушачьих окорочков. Замковая кухня располагающаяся в подвале, была такая теплая и уютная! На полках сверкали отполированные до блеска медные котлы и кастрюли, в воздухе витали вкусные запахи готовящейся снеди, перца, приправ и аниса, а под стропилами живописно угнездилась розовая дымка.

По дороге Рики осознал, что старый магистр кухонных дел Грюнвальд — недавний ветеран тролльских войн — обладает весьма привлекательной наружностью. Очень… мужественной. Да, удивительно мужественная, сильная личность.

Какое-то время Ринадльдо даже попробовал сочинить сонет о приготовлении похлебки, но застопорился, подбирая рифму к «окорока лягушек». Ну и все-таки, хотя Грюнвальд и был самым что ни на есть мачо, романтического флера ему явно недоставало, так что Рики со своим разбитым сердцем топтал цветочные клумбы в розарии.

Вдруг он узрел меж розами две весьма симпатичные женские щиколотки, облаченные в пару красных чулок, причем один чулок был весьма фривольно и даже зазывно спущен.

Знаешь ли ты, о прелестница, что я очарован твоей неземной красой? — изрек Рики, обращаясь к чулку.

Ответа он не дождался, быть может, потому, что чулки вообще, как правило, не слишком разговорчивы. Взгляд Селерберга-младшего проследовал выше, отметив по пути и женские ляжки (потрясающие), и юбку в голубую полоску (очаровательную), а также корзину (плетеную из ивовых прутьев), а надо все этим — ЕЕ лицо — лицо абсолютно исключительной, медноволосой Абелярды Курзеханн… которое сейчас было трогательно залито слезами. Сердце Ринальдо прыгнуло как лягушка (к который он никак не мог подобрать рифму) и юноша был очарован. Все его естество, то есть, душу, которая очень материалистически ухнула в область его желудка и кишок, и… что там у него еще внутри, заполнила ОНА. Стоял прекрасный майский день, а девиз рода фон Селербергов Homo hominis sapiens aqua minerale наконец-то воплотился в жизнь.

Абелярда глядела на юношу, по-рыцарски рухнувшего к ее ногам, после чего опять разразилась отчаянным рыданием.

— Любимая! — воскликнул Ринальдо, целуя подол юбочки в голубую полоску, — любимая, кто тебя обидел?

— Я таа-к неее-еесчастна! — взвыла девица Курзеханн, заламывая руки и романтично бросаясь на садовую скамейку, отчего несколько пострадала отброшенная в сторону корзинка, до краев наполненная яйцами. — Никто меня не любит! То есть, мамочка и папочка меня любят, — добавила она честно, — и Мурчик… Но как ужасно быть объектом чувств ко-оотаа, — и она снова разревелась.

— Я тебя люблю!!! — бухнул Рики, удивляясь, как могли прежде его глаза не заметить ослепительной девушки, с которой встречался ежедневно. Ведь именно ее белые ручки подавали ему утром на завтрак яйцо всмятку, для сохранения тепла заботливо завернутое в шерстяную оплетку с зелеными помпончиками.

Да, происхождение Абелярды оставляло желать лучшего, но как романтично и сладко будет вспоминать трудности, сопряженные с получением родительского благословения. А какое очарование любовной эпопее придадут эти мимолетные взгляды, эти прикосновения украдкой, эти тайные встречи на берегу заповедного пруда, где плещутся в заводях русалки… ну ладно, хотя бы и лягушки!

— Дитер меня не понимааает, — тянула Абелярда, чарующе сморкаясь в платок, — он ни о чем говорить не способен, кроме как о той банде идиотов, что распевает «купил себе я черное кайло!».

На миг Рики почувствовал обиду за свою любимую группу «Крутое гномье», но тут же его голубые глаза вновь подернулись дымкой неконтролируемой влюбленности. Дитер, конюшенный и по совместительству нынешний поклонник Абелярды, был абсолютным нулем. Мелочью, пустячной помехой! Ведь они, Ринальдо и Абелярда, любят друг друга!

— Круглый год только об этих «Крутых ребятах Терри» и толкует… Больше его в целом мире ничего не интересует, идио-оота, — продолжала плакать девушка, — и еще украл у меня губную помаду, кретин… знает же, что мои цвета ему не идут.

— Кретин, — горячо подтвердил Рики, — Брюнетам нужно пользоваться вишневой.

На миг перед его внутренним взором предстал Дитер с губами, намазанными вишневой помадой, и ему стало жарко. Может, карминовая все-таки лучше… Нет, цвета сладкой-сладкой вишни… А к тому же у Дитера такой мужественный шрам на подбородке… O, belle piccolo bianco cappuchino!

Селерберг-младший схватил руку своей избранницы и не в состоянии больше владеть собой, начал покрывать ее поцелуями, систематически продвигаясь к локтевому сгибу.

— Bella! Bellissima! Tesco certissimo cuore mio svendita!

— Ах, как это замечательно! — шептала сомлевшая Абелярда, — еще!

— Pizza ragazza diavolo. Pregare ni dica stazione carozza! — Продолжал блистать Рики своими знаниями итальянского, — Vinaigrette o la mer, geant mon amour…

— Ах, французский! Тоже сойдет, — сказала девушка, перебирая пальцами его чуб, — у тебя красивые волосы. Ты натуральный блондин?

— Si, signora, — подтвердил гордый Ринальдо, — обожаю тебя, моя роза Селерберга, мой ангел!

— И глаза у тебя красивые… И ты такой МУЖЕСТВЕННЫЙ, ах, почему же я этого раньше не замечала, — задумалась Абелярда, — послушай, а грудь у тебя волосатая?

Рики попытался демонстративно разорвать на груди рубашку из довольно крепкого холста, но после минуты безуспешных стараний предпочел расстегнуть пуговицы.

— У меня волосы повсюду, — горячо воскликнул он, — я твой зверь, моя… курррочка! Я чудовищно волосат!

Именно в этот самый миг откуда-то сзади раздался трубный глас, исполненный негодования. Прямо из-под земли за спинами влюбленных выросла госпожа Кэтвэй. В одной руке она держала плетеную торбу с газетами, в другой — набитый песком чулок («Даже у книготорговца, прошу у господина прощение, можно наткнуться на всякие штуки!»). Ее острым выдвинутым вперед подбородком, казалось, можно вскрывать консервные банки.

— Великое небо! Что тут творится? — воскликнула она, — Абби! Молодой господин!

— Мы любим друг друга! — воскликнул Ринальдо (в час бедствия), — это моя единственная любовь. Моя муза, моя голубка, мой клад, моя кладовка… — он и сам слышал, что говорит что-то не то, но уставил на госпожу вахмистра указательный палец, — прочь, старуха! Не тревожь любовников, что склонили головы свои на зеленый холм! Ибо возведем мы свой покой здесь, меж Везем и… Курой!

— А иначе? — спросила госпожа Кэтвэй с ледяным спокойствием, не сулящим ничего хорошего.

— Женюсь на ней! — пояснил Рики

— Si, — подтвердила Абелярда, целуя его в ухо.

— Это мы еще посмотрим, — зловеще заметила инструктор краснолюдского бокса и замахнулась чулком.

Двумя минутами позже она уже волокла оглушенного парня в сторону родительских апартаментов, крепко держа его за коленки. За ними брела вновь погрузившаяся в отчаяние Абелярда Курзеханн, без пяти минут невеста, пытаясь одновременно разодрать на себе одежду и посыпать голову прахом, — последнее было весьма затруднительно вследствие идиотической чистоты, царящей на мощеном брусчаткой подворье Селерберга.

* * *

— Хотела бы я знать, почему все обитатели замка ведут себя, словно участники наркотической оргии? — бушевала госпожа вахмистр, расхаживая взад-вперед по комнате дона Анхело.

— Не нужно было обладать ясновидением, чтобы понять — если в Селерберге происходило что-то странное и удивительное, то в девяти случаях из десяти виной тому оказывался этот бледнолицый заморыш, этот никудышный испанский маг, алхимик с глазами романтичного вола и голосом влюбленного лося.

Наткнулась в саду на Ринальдо, который домогался Абелярды Курзеханн, той, что ходит за курами. А ландграф тем временем стоит на коленях перед портретом Гизельды Зезоватой и читает ей любовные сонеты собственного сочинения, что уже само по себе равносильно катастрофе. Об остальных и говорить противно! Что ты снова тут устроил, чучело несчастное?

Дон Анхело, пылкая страсть коего к бойлеру час тому назад сменилась более адекватным флиртом с бородатым бюстом философа Севериана Шалетского, следил за ней затуманенным взглядом.

— О, ничего особенного, — ответил он, рассеянно улыбаясь, — в общем, ничего страшного. Вылезло что-то такое… розовое… такое розовое облачко, безобидное, N’est pas? … Знаешь ли, тебе исключительно к лицу это зеленое… зеленые… как эти штуки называются, Гиацинта?

Гиацинта Кэтвэй на миг застыла, как восковая фигура. Дон Анхело стал выбираться из-за стола с грацией черной пантеры во хмелю.

— Всегда считал тебя потрясающей женщиной, Гиацинта…

Госпожа вахмистр, чьи рефлексы действительно заслуживали восхищения, схватила со стола внушительный том Die Mittelalterlichen Elixiere и припечатала им алхимика по голове. Кода он попытался подняться с пола, она обездвижила его безотказным краснолюдским захватом и привязала к ножке стола при помощи его же собственных шнурков для ботинок.

— Это исключительно для твоего же блага, Анхело, — заверила Гиацинта.

— Такая прекрасная и такая жестокая, — ответил дон Анхело, продолжая восхищенно улыбаться, — ударь меня, о, богиня! Я твой раб! Накажи меня плеткой!

— Анхело, заткнись!

— Как же я могу молчать, когда душа моя рвется к тебе? Mi diosa del amor! Un diamante verde! Дай же мне излить свое чувство! Hada hermosa!

— Анхело, хватит орать! Где же твои мозги! — рявкнула «богиня», одновременно дополнительно к шнуркам обматывая алхимика поясом его шлафрока.

— О да! Вяжи! А потом сорви с меня одежду! Зубами!

«Зеленый алмаз», «богиня любви» и «прекрасная ведьма» в одном лице позорно эвакуировалась из комнаты, вдогонку ей неслись страстные вопли на испанском. В коридоре она встретила Грюнвальда, который одним из первых оправился от действия розового облака. Быть может оттого, что кухня была далеко от лаборатории дона Анхело, а может, потому, что вонь бигуса перебила анисовый аромат. Как известно, запах вареной капусты забьет все, что угодно.

— Ситуацией частично удалось овладеть, — рапортовал вахмистру повар. — Наиболее пострадавших я напоил водкой на травах. Молодой госпоже Маргарите и ее горничной надавал тумаков, чтобы не дрались из-за того малого, а то сцепились как драные кошки.

Потом вдруг уставился на собеседницу.

— Гиацинта, а тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые глаза?

Богиня алхимика молча ухватила его за рукав и силой выволокла на подворье, где свежий воздух обеспечивал хоть какую-то безопасность.

Вскоре перед входом в покои алхимика, откуда доносились отрывки любовных испанских серенад, прерываемых время от времени тирольскими йодлями, красовалась наспех сколоченная табличка с предостерегающей надписью:

Зона алхимического помешательства

Вход запрещен вплоть до отмены распоряжения.

* * *

Ландграф ухватил куриную ногу и с наслаждением вонзил в нее зубы. С минуту он пережевывал румяную кожицу, а по его лицу разливалось выражение невыразимого блаженства.

— Как ты себя чувствуешь, душа моя? Получше? — проглотив кусок, спросил он жену, сидевшую рядом с ним в плетеном кресле, устланном подушками. Графиня с ровной доброжелательной улыбкой склонила голову, продолжая методично, но в то же время очень аристократично поглощать виноград вперемежку с импортными маринованными огурчиками.

У них были все основания для довольства. Погода стояла идеальная для маленького пикничка на лоне природы. Чисто семейная атмосфера, почти без челяди, скромный обед на заднем дворе. Всего-навсего несколько запеченных цыплят, фаршированные форели, деревенский салат из бобов и жаренных в масле улиток, на сладкое — пирожки с черешнями и фрукты. Дополняла картину фамильная aqua minerale с клюквенным соком и эдельвейс, кокетливо заткнутый за вязаную крючком оплетку на бутылке — дело ручек их прелестной Маргаритки, когда она была еще… ну, совсем маленькая. Руфус фон Селерберг поглядывал с легким смущением на дородную девицу в модно вырезанной на плечах пелеринке в тартановую клеточку и краснолюдских сапогах до середины икры. Маргерита сидела на пледе, обрывая лепестки эдельвейса, и, судя по выражению ее лица, у нее явно получалось «не любит». Тем не менее, она еще не успела сцепиться с братом и не пыталась переломать ему голени своими башмаками. Ринальдо, напротив, был в спокойном, хотя и несколько меланхоличном настроении. Он лежал на траве на безопасном расстоянии от сестры, следил за проплывающими по небу пушистыми барашками и напевал себе под нос:

«Куплю себе кайло, куплю черное кайло, куплю черное кайло, куплю черное кайло-ооо… Недешевый прибамба-ас, но по мне так в самый ра-аз...»

Остальное потонуло в неразборчивом бормотании.

Владетель Селерберга не успел спросить, что такое «прибамбас» и не относится ли он к орудиям горного дела, когда из ближайшего леса выступил банда разбойников числом двенадцать. Они совершенно определенно были разбойниками, поскольку аналогичное обмундирование ландграф видел в предпоследнем номере «Smugglers&Robbers». Словно для подтверждения этого предположения, наиболее обшарпанный, бородатый и вдобавок одноглазый головорез подсунул ему под нос дуло мушкета, предлагая с профессиональным хрипом:

— Кошелек или жизнь!

Ландграф задумчиво потер подбородок.

— А может, цыпленка? — спросил он ободряющим тоном.

— Кошелек!

— Но кто же берет с собой деньги на пикник? Шутить изволите, добрые люди, — ответил ландграф, — пирожок?

Разбойник приподнял повязку, поглядел обоими глазами на тарелку с пирожками, потом перевел взгляд на курицу. Потом обернулся к своим людям:

— Что-то вы сегодня какие-то тихие, мальчики!

Бородатые, косматые и стильно обтрепанные «мальчики» смерили недоверчивыми взглядами основательно беременную матрону, подростка в бриджах и краснолюдских сапогах и суровую даму, напоминающей учительницу хороших манер в частной школе для троллей. На тех участках лиц, которые были свободны от растительности, отразилась глубокая задумчивость.

— Э… шеф, сегодня день святого Бонавентуры, ну и… ну, неловко как-то шуметь в такой праздник, — ответил наименее бородатый, зато отличавшийся славным косоглазием. Остальная дружина согласно подтвердила, что да, понятное дело, так оно и есть, и правда неловко как-то громко орать в день столь уважаемого покровителя, как святой Бонавентура…

— Да вы грабьте, грабьте, — ландграф вручил предводителю разбойников дополнительно еще и миску салата, — на здоровье!

— Так ведь… — растерянно ответил разбойник, краснея и пытаясь спасти репутацию взрывом фальшивого смеха.

— Бу-га-гаааа!…

— Прошу вас! — с дежурной любезностью поизнес фон Селерерг.

— Ну…

Грабители в боевом порядке промаршировали в направлении широко открытых ворот безоружной усадьбы Селербергов.

— Ринальдо, сын мой, — сказал Руфус фон Селерберг, указывая на Рики пальцем.

— Уже делаю, папа! — Рики вскочил с пледа, поднял с травы длинную жердь с ярко-оранжевым флажком на верхушке и помахал ей в сторону замка. Через минуту такой же оранжевый лоскуток отмахнул ему из бойницы. Наблюдение при помощи подзорной трубы позволило убедиться, что над строением начало собираться розовое облачко.

Размещенное в паре газет объявление в разделе строительных укреплений о том, что «замку срочно требуется охрана» действовало безотказно. Количество интересующихся росло.

Ландграф произвел в своем блокнотике подсчеты.

За вычетом гонорара Анхело и расходов на оборудование у нас остается весьма симпатичная круглая сумма, — объявил он.

— Солнышко… но тебе не кажется, что это нелегальные доходы? — спросила его жена.

Брови Руфуса фон Селерберга удивленно поднялись.

— Но птичка моя, какие же это нелегальные доходы, когда все эти милые господа отдают нам свои деньги ПОЛЮБОВНО? ПРОСТО ПОЛЮБОВНО?

Перевод Марии ГАЛИНОЙ